– Невероятно… – пробормотал Варшавский.
– Если я вам оказал плохую услугу, демонстрируя свою акустическую систему, то все претензии к пожилой женщине, – усмехаясь, сказал Юлиан.
– Музыка сделала то, что моя память отказывалась сделать больше тридцати лет. Это одно из тех потрясений в жизни, которое хочешь забыть и которое не вылечишь забвением. Пятый угол… Однажды в нем оказавшись, проводишь остаток жизни в обычном квадрате, но всегда помнишь про пятый угол. И вдруг тебя в него бросают со всей силы… Больно… Впрочем, для чего я это вам все рассказываю? Моя боль…
– Вы рассказываете мне потому, что для этого сюда пришли, – неожиданно жестко сказал Юлиан. – Я вас не звал, не назначал с вами встречу… Это место, куда приходят очень разные люди с непохожими жизненными историями, коллизиями и приходят ради одного: выговорить свои наболевшие проблемы человеку, который их выслушает.
– У меня не проблема! – Варшавский почти закричал, но спазма сжала его горло, и он произнес последний слог, срываясь на шепот.
– У меня тот узел, который нельзя ни распутать, ни разрубить, его можно только грызть, и я пытался… как попавший в капкан волк перегрызает свою лапу, навсегда оставаясь хромым, но обретая свободу. Но в одном вы правы – сила, которая меня к вам привела, вне моей воли. Я эту музыку хотел забыть, потому что знал, если мне когда-нибудь доведется ее услышать, она взорвет меня изнутри… И я пытался спрятать себя от нее, почти никогда не бывал в филармонии, услышав по радио какой-нибудь концерт, пение скрипок, я убегал в другую комнату или выключал музыку. А она все равно проникала сквозь стены… ее пульс… Ведь у нас есть не одно и не два, а три сердца: первое гонит кровь, второе – лимфу, а третье – память; и она, как река, эта проклятая память заставляет нас в какой-то момент карабкаться против течения подобно рыбе, идущей на нерест, чтобы снова оказаться в тех водоворотах, на тех перекатах, где мы захлебывались и где нас мочалила и тянула на дно неумолимая сила, для которой у меня даже имени нет… просто мутный коловорот, в котором время перетирает и перемешивает наши самые черные и самые белые страницы…
Инга. Так ее звали. Мне тогда было двадцать лет… Она была на год моложе. Мы дружили еще со школы, хотя она училась в другом классе. Для нее я стал первой любовью, но в силу разных обстоятельств она скрывала свои чувства… не столько от меня, сколько от себя. Там все заклинивалось на семье. Ее папа, латыш, был человеком чрезвычайно строгих нравов, деспот в своем семейном мирке, а мать в инвалидном кресле, наполовину парализованная после автомобильной аварии, страдала от страшных болей и – как их последствие – глубоких депрессий. Отсюда вытекал ее страх – привнести в семью свои личные триумфы и радости, и она все прятала в себе, никому не показывала…
И если бы я обнажил свои чувства, сказал бы ей о своей любви… все могло случиться иначе, но я был слишком увлечен собственным успехом, своей личностью… понимаете? Она была открыта доя любви и ждала от меня той же открытости и ясности чувств. А я намеренно напялил на себя маску холодного денди, то есть созерцал мир, как Онегин театральную публику – через лорнет, полагая, что излишняя щедрость чувств подпортит мой имидж. А она, Инга, гордилась мной, любила похвастаться мною в компаниях, всегда говорила: «А вы разве не знаете, какие у Левки таланты?» – и глаза ее сияли, словно наполнялись тихой радостью будущего счастья… Я все это принимал как должное… Меня тешило ее восхищение и слегка опьяняла моя власть над ней. Сейчас поясню. Мне нужна была подпитка… моему самолюбию, и это чувство гордости за меня в ее глазах… оно словно говорило мне: ты лучший, ты несравненный, ты самый-самый. И когда я в компании, на какой-нибудь вечеринке, упоенный своим успехом у публики, полуобняв ее, выцеживал из себя что-нибудь вроде того, мол, Инга в этой игре тоже совсем не пешка, она начинала вся светиться и благодарить меня глазами. Но я делал это крайне редко, а иногда мог ее резко оборвать, если был не в духе, сделать вроде порученца при вельможном пане… принеси то да отнеси это…
А потом что-то случилось. Не могло не случиться. Не знаю точно – когда, но я почувствовал легкий холодок отчуждения, которое я сперва воспринял как обычные перемены в женском настроении или вспышки ревности, я ведь с видимым удовольствием принимал загадочно-томительные взгляды других девушек и даже при ней иногда флиртовал, намеренно поддразнивал, испытывая ее.
Однажды мы шли с ней по улице, кажется, это было в апреле… Накануне прошел дождь… Мы шли… Молча обходили лужи… Разговор то начинался, то угасал. Она выглядела задумчивой, не попадала в такт моим мыслям, как раньше, а спросить ее напрямую: «Что-то случилось? У тебя кто-нибудь есть? Я тебе надоел?» – это мне казалось немыслимым унижением. Я с мрачной решимостью искал, чем бы ее поразить, заставить посмотреть на меня, как прежде, влюбленными глазами. И я ей сказал: «А хочешь, я загипнотизирую вот этого мужчину, идущего впереди нас, и он на ровном месте споткнется. Она сморщила свой носик и сказала: «Не делай глупостей, Лева. И потом, у тебя такой фокус не получится. Вот если бы он шел к тебе навстречу, да еще глядел в глаза… А так ты просто себя подзадориваешь или меня дразнишь…» Тогда я решил ей показать, что могу больше, чем она думает, и я сконцентрировал всю свою волю, мысленно протянув стальную нить впереди этого человека и приказывая ему споткнуться… И мне это удалось. Я торжествующе крикнул, как охотник, настигший дикого зверя, а она испугалась, и помню – какими глазами посмотрела на меня… «Не делай так никогда, – сказала она. – Не переходи грань между шуткой и низостью, потому что если шутка обернется травмой, ты станешь вечным должником перед Богом…» Я ее слова запомнил, хотя в тот момент не придал им большого значения. Но почему-то с этой минуты я вдруг понял, что теряю ее окончательно, и хотя сам себе твердил молодецкое: «Подумаешь, я-то найду другую, если захочу, а ты такого, как я, не найдешь…» но в меня уже проник червячок сомнения, я почувствовал себя генералом, упускающим победу, которая, казалось, была почти в руках. Наши отношения после этого случая резко изменились. Мы с ней несколько раз серьезно ссорились, потом мирились… но та ниточка, которая по легенде переброшена через лунный круг и соединяет сердца влюбленных, – она порвалась, и развязка наступила в один из теплых майских дней. Развязка, вообще-то, совершенно неподходящее слово, но я не буду сейчас искать другое. Вначале у нас произошла телефонная ссора, но я что-то там недоговорил, она повесила трубку, а во мне бушевало мое задетое эго. Я позвонил ей опять и сказал, что иду к ней домой, потому что хочу закончить начатый разговор. Она жила в центре города на улице Пумпура в большом пятиэтажном доме. Я зашел в подъезд и увидел, что лифт на ремонте, а ее квартира была на последнем, пятом этаже. Я поднялся и позвонил. Она вышла ко мне на площадку, и мы начали говорить… Сначала негромко, потому что в квартире находились ее мать и младший брат, но разговор незаметно пошел нервно, на повышенных тонах со взаимными упреками… Она, видимо, испугалась, что услышат соседи и начала спускаться по лестнице. Я молча пошел за ней следом… А это был довольно старый дом, там длинные площадки между этажами и, когда она шла по площадке четвертого этажа, я неожиданно, повинуясь какой-то угрюмой слепой злости сидевшей во мне, натянул этот стальной тросик перед ней… но ничего не произошло, она продолжала спускаться. Когда мы дошли до третьего этажа, я снова повторил свои действия и снова – ничего. Я терял свою власть над ней и в какой-то момент даже уверенность в себе. Когда она шла по второму переходу я как-то беспомощно, чуть ли не вслух сказал «споткнись» – и опять впустую.
Но это случилось. Она уже почти была внизу, на третьей или на второй ступеньке снизу, когда ее нога подвернулась… и она начала падать… И я всякий раз, вспоминая этот момент, думаю: почему все произошло так, а не иначе… Если бы карты легли по-другому, если бы она падала лицом вниз – все бы закончилось травмой, она могла сломать руку или ногу… Она ведь была почти внизу, но ее каким-то образом развернуло, и она падала спиной. Как назло, в квартире на первом этаже шел ремонт, и перед дверью стояло ведро с известкой и лопата. Она ударилась затылком о штык лопаты со всего маху… Она ведь не могла контролировать свое движение… понимаете? Она не видела, а я видел, но не успевал… Это в американских триллерах герои успевают делать вещи, которые…
Варшавский сделал паузу… Он сидел чуть покачиваясь, словно продолжал движение, свой рывок к ней.
– Я закричал и начал стучать в дверь этой квартиры, где шел ремонт, но никто не отозвался, из соседней тоже никто не вышел. Была пятница, рабочий день. Тогда я вспомнил, что когда мы спускались мимо второго этажа, в одной из квартир звучала музыка. Я приподнял ее, она была в сознании, но глаза у нее плохо реагировали, и я сразу почувствовал кровь под рукой. Поддерживая ее затылок, я поднялся с ней на второй этаж и стал колотить ногой в дверь и звать на помощь. Дверь открылась. На пороге стоял мужчина в трусах и майке, с полотенцем, переброшенным через плечо, одна его щека была в мыльной пене. Я что-то промычал, он отодвинулся, и я занес ее в комнату. По обстановке в комнате, которую я разглядел позднее, стало ясно, что этот человек музыкант. В углу стояла виолончель, а футляр ее был открыт и лежал на полу. В футляре виднелись пачки нот и там же сверху лежал смычок.
