— А он, он сам-то знает всё это?
— Ко-неч-но нет, — раздельно произнёс Ди и придержал меня, поскольку я опять подскочил, по-видимому — собираясь бежать в столовую, и чуть было не свалился с кушетки.
— Конечно не знает! — с ужасом повторил я. Мне это представлялось огромным несчастьем.
— Никто не знает, — добавил Ди. — Кроме Ба, разумеется. И теперь вот тебя.
— Но это же… несправедливо, вы должны были ему рассказать!
— Зачем? — пожал он плечами, совсем как Ба. — Ёлка должна стоять.
— Ну, а Ю, — тогда злобно выпалил я, — он-то твой сын? Или тоже…
— Мой, — спокойно ответил он, и мне сразу стало стыдно. — А Ба — мать их обоих. Ты забываешь об этом, когда кричишь своё «несправедливо». Между прочим, если что несправедливо — то именно кричать что бы то ни было сейчас. Ты же не кричал, узнав, что это я внушал всем: опора дома Ба, она его ствол, ствол всей нашей ёлки, ты был совсем не против такого внушения. Почему же ты кричишь теперь, когда узнал, что ради успеха такого внушения мы умолчали о том, что я — не отец твоего отца?
Я сам не знал, почему. Но после этих слов Ди — словно ударил второй выстрел, и опять разлетелись осколочки уже и без того изувеченного моего сердечка.
— Но, — пробормотал я, замирая, — но ведь это значит… что ты мне не дед!
— Да, — подвердил он, — не дед. Но Ди. Ты и это позабыл… Память у тебя действительно слишком избирательная. Кстати, почему же не дед? Дед, только двоюродный. Теперь мы с Борей снова поменялись местами, только и всего. А что изменилось по существу? Ничего. Я по-прежнему муж Ба, и твой Ди.
— Всё, всё изменилось именно по существу, — закачался я, так как и впрямь всё изменилось: всё раскололось, разлетелось на изувеченные ошметья, приумножившись размножилось в кривых осколках разлетевшегося трюмо. — Что мне теперь делать, я не знаю, как… мне себя с ним вести. Как мне вести себя с тобой, как верить всем вам! Нет-нет, это теперь совсем другое дело, двоюродное, а то и троюродное.
— Жаль, если так, — разочарованно сказал он. — Но мы такое предвидели, потому-то ничего и не говорили твоему отцу.
— Зачем же ты сказал мне? А… понятно, я такой маленький, что мне можно что угодно сказать, я всё равно ничего не пойму и не запомню, да? Я для вас ещё не совсем человек, ещё неполноценный, глухой, слепой, вообще безголовый. Да просто увечный уродец без ума, сломанная забавная машинка без души, игрушка с оторванной головой на вашей ёлке, душу с неё вон! Знаешь, почему ты всё это рассказал? Потому что в комнате никого нет, ни одного человека, кроме тебя. Потому что ты не мне рассказывал, а себе. Ты не меня старался убедить, а себя.
— В чём же? Нет, не потому, — возразил он. — А потому что ты первенец, первый и обожаемый внук Ба. Значит, и мой тоже. Ты надежда и будущий ствол нашего дома, его центральный столп, его последняя опора. Ты — Борис: благословенный.
— Могли бы назвать меня и Самсоном, — грубо выпалил я. Плечи мои уже согнулись под тяжестью обрушившихся на них прежних, подгнивших стволов, совсем ещё недавно успешно подпиравших кровлю дома. Ещё немного — и они сломают мне позвоночник, чувствовал я, столп центральный, последнюю их надежду и опору.
— Назвать тебя Борисом было моим долгом по отношению к семье, — твёрдо возразил он, — а не к Библии. Хотя и в Библии, конечно, можно проследить тот же принцип… Список имён, используемый в семье, должен оставаться строго ограниченным, это укрепляет наследственную память колен рода. Меня назвали Давидом тоже не потому, что предвидели мой маленький рост или поединок с Голиафом. А о предвидениях поговори, лучше, со своей матерью, спроси, почему её назвали Любовью.
— А кошку кошкой, — буркнул я. — Я и так знаю, почему. У неё есть сёстры: Вера и Надежда. Так что ей ещё повезло.
— Да-да, — подтвердил он, — вот именно. Всего лишь случайность, как и то, что она — твоя мать. Вот откуда у неё такое уважение к календарям. А чтобы сложиться твёрдым принципам и строго установленной, исключающей случайности последовательности колен, нужно больше исторического времени, не одна тысяча лет. И, конечно, строго ограниченные места проживания, чтобы хорошенько знать друг друга.
— Я тоже знаю, для этого нужно два квартала максимум, а лучше один. Но ты тоже всего лишь случайно муж Ба, — напомнил я ему, уже значительно спокойней. — Зачем, зачем ты только на всё это согласился?
— И это был мой долг. По традиции к младшему брату переходит и вдова старшего, не только лишь привилегии первенца семьи. А случается что с этим братом — привилегии достаются первенцу в следующем колене, и так далее. Именно так сохраняется род. К тому же, я обожал Ба. Почему бы мне не согласиться?
— Тогда я, как первенец колена «и так далее», должен буду жениться на твоей вдове, — совсем уже спокойно сказал я. — То есть, на Ба. А потом на моей матери. А потом, если что случится, и на Изабелле.
— У тебя есть чувство юмора, — одобрил он. — Ещё плюс в твою копилку. Это тебе поможет в жизни.
— Да, поможет запастись всем необходимым, чтобы обеспечить себе пропитание до конца дней, — вздохнул я. — Вопрос только… помогла ли Вале её копилка.
— Зато теперь ты хорошо уснёшь, и хорошо выспишься, — сказал он.
— Ха, — зевнул я.
— К утру всё уляжется в твоей голове. Утро вечера…
— Ну, ты меня и убил сегодня, — ресницы мои слипались, и я пробормотал это без полагающегося восклицательного знака, потому и Ди оставил без внимания моё не слишком пристойно выраженное резюме. — Но всё равно, рассказывай мне обо всём.
— Хорошо, — пообещал он, улетая куда-то вбок.
— Будешь рассказывать — по-прежнему останешься моим Ди, моей надеждой и опорой, — эта моя угроза прозвучала совсем бессильно.
— Замётано, — донеслось издалека. — Но и ты: оставайся, пожалуйста, моею.
И вот, кончен бал, если употребить аскетическое выражение отца. А если уста не менее заядлого минималиста Жоры, то — аудиенция окончена. Но их аскетический минимализм сложился по необходимости, их плечи уже сгорбатила жизнь. А я, как-никак, всё ещё расту, и буду расти, если не стану злоупотреблять полётами с дерева, или с кровати на горшок. Так что, по моей необходимости — минимализм мне тесен, и я добавляю себе на вырост: сон окутал мне голову индусской чалмой, надвинул на лоб тюрбанчик с вуалеткой. Глаза мои закрылись совсем. Но над ними открылся третий, громадный, повёрнутый внутрь глаз.
— Много ниточек для подвешивания игрушек, — бормотал я, описывая кому-то, наверное, тому же Жоре, или отцу, великолепную роскошь увиденного этим глазом.
— И много ёлочек в моих лавках. Вот ёлочка для Жанны, а вот — для Ба. Хотя они с удовольствием обойдутся и одной на двоих. А вот ёлка и для меня: с моей памятью из меня выйдет хороший коммерсант, или писатель. И я не стану подсовывать дамам солёные помидоры вместо игрушек, я не стану валить ёлки на пол и топтать их, я не разобью их игрушек, не буду мутить чистую воду, не войду и не выйду из неё дважды два и много-много приумноженных зеркальцами раз…
Возможно, это была моя вторая в жизни молитва. Мягко и низко, издалека и близко, отвечая молитве, входил в меня приумноженный голос прячущегося за каким-то одиноким кустиком, купиной или ёлочкой, не разобрать, Ди: the voice from distance, die Stimme aus der Ferne, une voix dans le lointain, все родные голоса. Сухая, пахнущая мылом рука на моём лбу становилась тяжелей и тяжелей, но не нужно было нисколечки напрягаться: и лоб, и затылок, и сам центральный столп — позвоночник, без труда держали её, никакой тебе работы. Рука потихоньку нагревалась, замирали беззвучно двигающиеся губы:
— Спокойной ночи… ночи.
В объявших меня водах было тоже тепло, рука Ди нагрела и их, до самой души их. Там, в зелёных глубинах, стояла большая ёлка с игрушками и огнями, развесистыми ветками или ангельскими крыльями, или просто одетая в крылатку. И кто-то из стоящих под нею сказал:
— Благословение тебе, благословенный. И да стоит в тебе вечно эта ёлка, лучшее из зеркалец… для Ба.
* * *
Ну что, поболтаем напоследок? Можно поболтать хорошо, дело давнее, и вряд ли кого теперь заденет его жестокая, вполне банальная подоплёка. Тех, кого бы она задела, уж нет: они далече.
Подчас я и сам призабываю тот год, но это и не удивительно, иногда мне трудно вспомнить — какой год на дворе нынче. Впрочем, нет уж и двора, дело-то действительно давнее… Но если так, зачем я, бывает, приглядываюсь на улице к встречным прохожим, или к попутчикам, и даже обгоняю их, заглядываю в их лица? Если некого задеть воспоминаниями о прошлом, откуда же берутся надежды на будущее, упования на воскресение мёртвых — на возможность новой встречи с ними? Иногда в какой-нибудь жутковатой гостинице, где-нибудь в глубинке, когда по номеру гуляет ветер, пропитанный выхлопными газами заводов и прежних постояльцев, когда за окнами какой-нибудь Норильск или Чулимск — захороненные в глухих снегах два-три квартала, а тут вдруг стук и кривая рожа в дверях: «Дама из пятьдесят второго номера просила передать…» Стук не в дверь — в сердце, и тогда проглядывает его та самая, вполне банальная подоплёка: вот оно!
