Мэри Газали трет глаза. Теперь они оказываются вдвоем в палате.
«Не три глаза, дорогая, а то они покраснеют». Мерль вручает ей изящный платочек.
И вот наконец она оказалась в объятиях Жана-Луи, слившись с ним в танце. Он танцевал чудесно, кружа ее в воздухе. Он шептал ей на ушко сладкие слова, но теперь Крис знала, что все это сказки, а это лето, думала она, это лето в Париже — всего лишь одна страничка книги моей жизни. Короткая, веселая, маленькая страничка. Но страницы надо переворачивать, они не могут длиться, они должны превратиться в воспоминание. Сестра Китти Додд читает с некоторым недовольством. Это совсем не то, чего она ожидала от рассказа.
«Извини, — говорит Мэри. — Кажется, я опять начинаю вести себя как дура. Я говорю то, что не собиралась говорить. Кружусь на одном и том же месте, хотя пытаюсь попасть куда-то еще. Встречала ли ты хоть одну такую дурочку, как я?»
Мерль забирает назад свой платочек.
«Ты не найдешь свою куклу здесь, моя дорогая. Чтобы оставить ее при себе, тебе придется однажды выйти отсюда. В Стране грез никогда ничего не решить».
«Решить можно что угодно и где угодно! — Мэри напугана и оттого резка. — Ты знаешь это, Мерль. Ты женщина двух миров. А кроме того, ты должна дать мне время».
«Сколько?»
— Уже около десяти лет, сэр, но, по моему мнению, наблюдается некоторое улучшение. — Сестра Китти Додд встает, чтобы поприветствовать седовласого специалиста, возглавляющего вновь прибывшую процессию. — Но я не уверена насчет электрошока, сэр. Он может принести больше вреда, чем пользы.
— Думаю, что вы знаете, о чем говорите, сестра. Благодарю вас.
Поскольку обычно сестра Китти Додд не испытывает ничего, кроме недовольства тупыми докторишками, посещающими эту палату, она польщена тем, что ее наконец-то восприняли всерьез. Присев, она протягивает руку, чтобы погладить прекрасное лицо Мэри.
— Я не отдам им тебя, Мэри. Пока я здесь, не отдам.
«Вряд ли можно ожидать, что все произойдет за несколько дней». Мэри знает, что Мерль не одобряет ее, хотя и продолжает ей сочувствовать.
«Но продлят ли они тебе срок, Мэри? — Мерль переходит на тревожный шепот. — Ты обладаешь терпением. Ты самая терпеливая из всех женщин, из всех пациенток. Но иногда терпение может быть разрушительным. Лучше воевать, как твои девы в доспехах. Солнечные люди будут приглядывать за тобой, куда бы ты ни пошла. Подумай и о том, чего тебе будет не хватать. Кэтрин говорит то же самое. Она говорила это на прошлой неделе, когда ты снова отправилась в Уоддон искать своего Патрика».
Мэри боится, что сейчас заплачет, но потом понимает, что у нее не осталось больше слез.
«Патрик умер, — говорит она. — Они взяли его вместо собора Святого Павла. Я надеялась, что он пошел взглянуть на гнездо пустельги. У меня была открытка, но она, наверное, сгорела, да? „Отличные ребята вокруг. Погода — лучше не бывает“. Конечно, я видела его после этого. Он заставил нас спуститься вниз, а потом был налет. Мы собирались купить билеты в „Трокадеро“, пока он был на побывке. У него были кое-какие деньги. Но что касается куклы, тут все по-другому. Ее можно починить. Хотя, думаю, ты права. Должно быть, я никогда не найду ее здесь».
«Ну что, соберись с духом, дорогая. Выпьем еще по чашечке?» Мерль оглядывается с удивлением. Поток транспорта исчез, а по широкой улице идут, покачивая бедрами, Джун Хейвок и Гермиона Джингольд под ручку с тремя морячками в сверкающей синей форме.
«Босиком по песочку, у кромки соленого моря…»
Мэри машет им рукой, но ей уже совсем не хочется к ним присоединиться.
«Я пользуюсь успехом, Мэри!» — кричит Джун, посылая ей воздушный поцелуй.
Мерль ласково смотрит на них. На ее лице прежнее выражение умиления.
«Все мы заслуживаем немного свободы».
Взяв спицы и клубок шерсти, сестра Китти Додд склоняется над своей подопечной. Ей кажется, что на коже Мэри она замечает слабые, почти невидимые глазу признаки эмоций. Одновременно смущенная и приободренная этой загадкой, сестра Китти Додд возвращается к своему журналу. Пройдите два дюйма, связав последние двадцать две петли. Спустите петлю.
— Вот где я промахнулась!
Она продолжает вязать, уверенная, что все теперь получится как нельзя лучше.
Уже много дней Мэри Газали ходила в оранжерею в дальнем конце обнесенного стеной сада, мучаясь вопросом, скоро ли желания Джозефа Кисса приведут его к ней. Она ждала так долго, что даже начала сомневаться в том, что он — ее родственная душа. Но в конце концов он отыскал ее среди горшков с африканскими фиалками и фуксиями — темно-зелеными, алыми, светло-вишневыми. Она сидела во влажной жаре и читала Мередита.
— Надо мной проводили разные опыты, — объяснил он, разглядывая бледно-золотой стручок, белесые лепестки. Орхидея послушно карабкалась по подставленной ей решетке до стеклянной крыши. — Мне это было любопытно, и я им позволил. Они накачивали меня лекарствами. Помещали за ширмы из разных материалов. Завязав мне глаза, показывали мне детские рисунки, в основном силуэты, и спрашивали меня, на что они похожи. И так далее. Тебе знаком этот профессиональный психоз психологов?
— Не очень. — На ней было платье из искусственного шелка, кремовое, с зелеными манжетами и воротничком. — Проснувшись, я долгое время была в полудремотном состоянии. Как после по-настоящему крепкого сна. Поэтому воспоминания того времени смутные. А все остальные — очень четкие.
Он понюхал цветок.
— Знакомый запах, но не могу определить. Какой тонкий!
— Ваниль. — Она закрыла книгу. — Мороженое. Кажется, это мексиканский цветок.
— Четкие воспоминания? Ты имеешь в виду время, предшествовавшее твоему сну?
— И время сна тоже. Запах ванили как раз оттуда. Мне снилось много снов. Это было чудесное время. Но я, конечно, понимала, что сплю.
— Ты не просыпалась нарочно?
Глубоко вдохнув мягкий экзотический воздух, она поднялась со складного деревянного стула. Ее ослепительные волосы окружали голову и плечи словно пеной.
— У меня не было особого желания просыпаться.
Он потрогал лист.
— Тебе нравятся тропические растения? Или ты здесь пряталась?
Ее зеленые глаза серебрились от нескрываемого желания.
— Просто я думала, что сюда придешь ты, — сказала она мягко, но со значением.
— Ты читаешь мои мысли. — Он улыбнулся.
Ему было не меньше сорока. У него была чистая, блестящая кожа, очень розовая. А глаза при этом освещении были самыми голубыми из всех, какие ей когда-либо приходилось видеть. Этого было достаточно, чтобы она поняла, что он нежен, но не слаб и что он реалист, но не циник. Ее любовь к нему тут же послала сигнал в кровь, и Мэри внезапно затрепетала, глядя, как он берет цветок орхидеи на ладонь и изучает его, склонившись вплотную. И похоже, он ничуть не удивился и не огорчился бы, узнав, что цветок решил проявить к нему столь же пристальный интерес.
— Да, конечно, это ваниль. Я рад, что ты хочешь со мной дружите. Я надеялся на это. Вифлеем — не лучшее место для того, чтобы встретить друга. Большинство его обитателей — сумасшедшие, если ты понимаешь, что я имею в виду, и, следовательно, никак не могут составить хорошую компанию.
— А ты не сумасшедший?
— Не в прямом смысле. Но подозреваю, что однажды был таким. Что-то в этом роде случилось со мной вскоре после победы над Японией. Возможно, под влиянием атомной бомбы. Не помню, чтобы в то время я был о себе очень высокого мнения. Мне было жаль жителей Хиросимы, но мы сполна получили свою долю бомб, и это не казалось слишком резким ответным ходом, по крайней мере не казалось тогда. Теперь, задним числом, понятно, что, наверное, не следовало этого делать. В общем, это было у Круглого пруда в Кенсингтонском саду. Было раннее осеннее утро, самый рассвет. Я не мог решить, идти мне на север в Хэмпстед или на юг в Баттерси, и вдруг наткнулся на дьявола. Он был около восьми футов ростом, ярко-зеленый, клыкастый, со сверкающими красными глазами и злобной усмешкой. Припоминаю, что у него был, кажется, и хвост, раздвоенный как у дракона.
— Это был сон?
— Отнюдь. Я бодрствовал. Он показался мне очень могучим. — Он оторвал глаза от исследуемого стручка. — Я страшно испугался.
— И я бы испугалась. — Она сдвинула со лба влажные волосы.
— Ты неправильно поняла меня. Я испугался примитивности своего воображения. «Доброе утро, мистер Кисс, — сказал он мне, этот дьявол. — Что я могу для вас сделать в это прекрасное утро?» У него был сильный кельтский акцент, не совсем ирландский, а какой-то другой, со старомодными речевыми оборотами и рифмами. Может, так говорят где-нибудь в глубинке. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как я разговариваю сам с собой. Поэтому попридержал язык. «Ну же, мистер Кисс, должны же вы питать какое-нибудь тайное желание, а?» — Продолжал он. Я прошел мимо, задев его чешую костяшками пальцев.
