— Могу ли я вам чем-то помочь, леди и джентльмены.
На всем пути до Парк-авеню. Я сидел в одном углу лимузина. А Фанни в другом, в левом. Глядя на пролетавшие мимо дома. В нежнейших лучах раннего утра. Бледные лица в других машинах. Эти еще отоспятся за день. Кое-где мерцают огни. Граждане восстают к трудам и молитвам. И за острыми обелисками кладбища Нью-Кэлвэри поднимаются хрупкие пепельные башни Манхэттена. Ладонь Фанни медленно переползает сиденье. Пока не касается моей. Заставляя меня содрогнуться всем телом. И поникнув в ее объятья, я плачу.
— Мальчик мой, милый мой мальчик, я и не думала, что в тебе столько человеческого тепла, если б ты знал, как мне хорошо оттого, что ты сейчас плачешь.
Заполдень в воскресенье, после ночи с Джин и утра с Фанни. Обнаруживаю вздутость мошонки. Натужно ноют все рычаги, приводящие в действие мой перпендикуляр. И почему-то садится голос. С тяжелым сердцем отправляюсь повидать доктора Педро. В восьмиэтажный дом с пальмами на террасах, выходящих на зоосад Центрального Парка. Лакей в белой куртке проводит меня к доктору, в пушистых шлепанцах и с толстой воскресной газетой, раскрытой поверх шелковистого пледа, сидящему в чудовищном кресле. Услышав, что у меня непорядок с яичками, говорит, откройте рот. Когда же я сообщаю, что и голосом что-то не так, он говорит, расстегните ширинку.
— Судя по горлу, все ваши беды от пениса. Отправились в закусочную и вместо пышной ватрушки выбрали пышную задницу, так.
— Нет. Я ездил в Куинс.
— У них там двадцать три кладбища. Что это вас понесло в Куинс. Я вижу вы чем-то и впрямь опечалены. Надо сражаться, молодой человек. Знаете, на что похож этот город. На взбеленившегося коня. Не сумеете усидеть, сбросит.
— Мне кажется, что я умираю, доктор.
— Разумеется, умираете. А вы хотели услышать от меня, что не умрете. Умирание вам на пользу. Принимайте каждый день понемногу. Потому что вам от него все равно никуда не деться. Неприятно, конечно. Такие горы денег вокруг. Ну растопчут пару-тройку людишек, ну и что. Ну и ничего. Выйдите на улицу, они там кишмя-кишат. На девяносто девять процентов придурки. Но вы-то ведь не придурок, вы меня понимаете.
— Да, доктор.
— Хотите я вам такой счет пришлю, что вы до самой смерти не проикаетесь.
— Нет.
— Тогда больше не говорите мне ерунды. Я ее довольно наслушался. Я хочу дать вам добрый совет. Садитесь на судно и возвращайтесь восвояси.
— Но я же здешний.
— Ничуть. Это я здешний. Потому что перебрался оттуда сюда. А вы уезжайте назад. Вы приплыли сюда в печали. Кларенс мне рассказывал. Да, конечно, я слишком много кричу. Люди пугаются. Люблю слушать свой голос. Но говорю вам для вашей же пользы. Не задерживайтесь. Здесь вы себя растратите впустую. Прострелит вам какой-нибудь полоумный подонок башку за здорово живешь, и где вы тогда окажетесь. Снова в Куинсе, только уже под землей. Вернетесь сюда, когда вам будет по карману телохранитель. Ха-ха, вам кажется, будто я шучу. Оно, конечно, смешно. Но и смертельно опасно тоже.
— А как же вы-то выжили, доктор.
— Что я, мне это не сложно. Я мурлыкаю, пою, играю на скрипке. Не питаю никаких надежд. Каждое утро встаю ровно в шесть. Здороваюсь сразу со всем зверьем в зоопарке. Вместо ланча ложусь вздремнуть, просыпаюсь с эрекцией. Все остальное время я слишком занят, некогда умирать. Секрет в том, чтобы немного отдавать. Немного брать. И если ты человек достаточно сильный, то берешь каждый раз чуть больше, чем отдаешь.
Кристиан прикрывает дверь. С бронзовой табличкой, доктор Педро. Исцеляющий после всякой попытки мира раздавить тебя своею пятой. Оглянувшись назад, встречаюсь с его черными мерцающими глазами и улыбаюсь. Закрывает мою папку. Слезы текут у меня по лицу, пока я перехожу вестибюль его дома. Снаружи осенний ветреный день. Вдоль авеню хлопают тенты. К этим берегам я привез мое горе. Пронес его сквозь снега. И за четыреста восемьдесят шесть долларов сорок два цента его зарыли в землю. Тут-то мне и пришел конец.
А мы с Фанни прожили еще десять дней. Держась за руки, гуляли по городу. От реки до реки. Или в одну сторону по Мэдисон, а назад по Парк-авеню. Как-то на рассвете я сидел у окна. Внизу на улице резались две черных женщины. Набрасываясь одна на другую с отбитыми горлышками бутылок и с зонтиками. Танец смерти, наступления и отходы. Убийственные вопли и вскрики. В конце концов, одна упала, умирая или уже умерев. Мы же с Фанни еще сохраняем в неприкосновенности наши тела. Причем мое, если ей верить, испускает такие газы, какими никто в этом столетии похвастаться больше не может. Она говорит, что с радостью закупорила б их в бутылки и разослала на пробу нескольким адвокатам. С которыми она совещается едва ли не каждый день. Две отставных цыпочки ее покойного мужа пытаются через суд доказать, что он сделал им по ребенку. А первая жена его требует вернуть откушенный Фанни кусок уха. Или по сотне тысяч долларов за каждый утраченный грамм.
Фанни, несмотря на все ее горести, убаюкивает меня колыбельной. Позвоночник ее, словно длинная белая трубка, изгибается вместе с загорелой спиной. Когда она сидит на кровати. Втирая в руки крем. И поглядывая на телевизионных придурков. После дневной прогулки по овощному рынку на Девятой авеню. Там мы с ней накупили баклажанов, винограда и авокадо. Она соорудила многоэтажные сандвичи. Высокие замки на блюде. Улыбаясь, поставила передо мной. Это и была наша свадьба. Любовь, салями и пиво в банках.
— Корнелиус, ты единственное, что у меня есть. Единственный человек, которому я могу доверять по-настоящему. Хоть ты и подлый ублюдок. Если бы в мире больше не было женщин. Ты к моему возвращению оказался бы здесь, ведь так. Ладно, не ври. Господи, куда бы ты делся. Ты даже не позволил мне купить тебя. Как меня покупали мужчины. Лежащую в темноте. Все, что при этом чувствуешь, это размеры их елдаков, и говоришь им, получил свое удовольствие и отваливай, больше ничего не обломится.
Вечерами, когда она ждала моего возвращения. Я с удовольствием предвкушал, как увижу ее. Выкрикивал ее имя. И гадал, из какой комнаты высунется ее голова. Чтобы я мог, протянув руку, коснуться ее улыбки. Целовал большой палец у нее на ноге, который она ушибла до черноты с синевой. Весь тот вечер просидел с ней рядом так, словно ничего не кончается. И поезда никакого не будет. Смотрел, как она укладывается. Квартира размером с акр, есть куда вернутся. Но мысль, что она не вернется, перехватила мне горло. Так, что я не мог говорить. Не смог сказать ей, останься. Не уходи. Хоть ты все равно уйдешь. Тебе удалось сдвинуть мою жизнь с мертвой точки, так что она снова пошла. Уж не знаю, куда. Однажды я вслух прочитал вывеску «Принимаются временные постояльцы». И Фанни сказала, ненавижу эти слова.
Глен подает машину к подъезду дома. Пакистанец грузит чемоданы. Разок легонько толкнув меня локтем в грудь. Приходите, мистер Пибоди, попробуйте еще раз свалить меня. Ночь стоит прохладная, дует слабый, почти ароматный ветер. Всегда чувствую, что выгляжу со стороны чрезвычайно смешным, забираясь в эту машину. На глазах у посольской сучки с начесом и писающим пудельком. Фанни втискивает мне в кулак связку ключей.
Голуби, воркующие высоко на карнизе. И летающие под этими серыми, рукотворными небесами. Фанни Соурпюсс, обнимающая Корнелиуса Кристиана под гигантскими сводами, после того, как оба сходят по мраморным ступеням. В огромный и темный склеп Пенсильванского вокзала. Мельканье подошв, цокот каблуков, руки, вцепившиеся в чемоданы, короткие очереди за билетами. И люди, уезжающие прочь. В Алтуну. Влекомые поездами через долину реки Лихай.
В этот предполуночный час. Глубоко под нагромождением камня и стали. Вплотную друг к другу. Пока колеса ждут на путях. Стоя вблизи от стальной колонны, покрытой пузырьками заклепок. Под бесконечными фермами, колоннами, стеклами.
— Корнелиус, отсюда я впервые вышла в этот город. Крича каждому встречному, не лезь в мою жизнь грязными лапами. И получила все что хотела. Продав свою кровь, задницу и все остальное, кроме миндалин. Да и то потому, что мне их вырезали в девять лет. Каждое утро я просыпалась с мыслью, что больше никогда не смогу улыбнуться. А ты даже не сказал ни разу, что хотел бы поехать со мной. Подлая ты крыса. Дрянной, черствый человек. Ни разу не сказал, что любишь меня. Ну вот, наверное, и все. И знаешь. Старый Соурпюсс, приходя в клуб, обычно шел к доске объявлений и смотрел, кто из членов умер вчера. Все ждал, когда придет и увидит свое имя. Оно там в конце концов появилось. И если от этой клиники не будет проку, мое появится тоже.
Откидывает волосы назад. По узкому коридору я иду за Фани к ее купе. Даже мысль о том, что эти ноги когда-то покинут наш мир, мне ненавистна. Синее покрывало на постели отвернуто, можно ложиться. Улыбающийся негр произносит, добрый вечер, мадам, к вашим услугам, готов исполнить любое ваше желание, буквально любое. Только нажмите вот эту кнопку.
