Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Жизнь дописывает себя — прошагал, помахивая капроновой бутылкой (за пивом) неунывающий полуслепой Вадюша… Самые гробовые дни для здешнего климата: конец января — начало февраля. Мозглота, холод омерзительный, подстать людишкам. Покойный Сермяга не переваривал ни то, ни другое. Бесхитростный и неподкупный экскурсовод в замке Несбывшегося.

Жизнь довершает даже неначатые рассказы. Угловое кафе перед Сермягиной крепостью — внутри разгром, на оттаявшей беcтравой земле лежит не «махина», не «бандура», а вполне красочная вывеска «Игровые автоматы». Судя по состоянию вывески — уже успевшие кому-то послужить. Пока еще «игровые», а не «гральнi» автоматы.

Примерно с год назад нам в этой точке подали две чашечки сажи со ржавчиной, и тогда, в прошлый январь-февраль, уже хватало слинявших мест, новых покойников, не пожелавших дожидаться меня. Но не была еще вырыта и выложена бетоном длиннющая гробовая траншея под окнами моего старинного друга, избравшего невидимость вместо немощи. А теперь рядом с этой жуткой канавой-катком, уже покрытой слоем ледяного студня (по которому вполне могли бы кататься по ночам, высекая зловонные искры, песиголовые фигуристы) — сквозь бестравый, утоптанный грунт, прорастал не то мяч, не то серовато-желтая макушка зомби-песняра, очень похожая на ту голову, что первой вылезает из-под кладбищенских листьев, вскоре после того как отец Томас, побродив среди могил, все-таки повесился.

Отец Томас — священник из Данвича… Завтра обязательно схожу посмотреть еще раз, на детский сеанс, с утра. Нельзя упускать необъяснимые мелочи, то тут то там выскакивающие время от времени вблизи дома, где жил Сермяга.

Люди не любят «глубоко копать», если это идет в ущерб общению с близкими, деловым интересам, да и просто здоровью собственной психики. «Нам некогда углубляться в этот темный лес» — отмахиваются они от беспонтовых предложений поучаствовать в разгадке тайн очередного «темного леса». В самом деле — на кой чорт им знать, что там бормочет себе под нос хирург, делая обрезанье… покойнику?

Это так, для примера. А вообще, за тех, кому «глубоко копать» лень — копают другие, точнее — роют могилу, а по совместительству — помойную яму, где, несмотря на ее габариты, постороннему человеку всегда противно и тесно, как на общественном пляже. Или как в конце января в Карфагене.

27 января 2008

В полпервого ночи его набожные попутчики, разбудив ребенка, сошли с поезда, и Самойлов остался в купе один.

«Не сопи», — громко произнес он, засыпая. Ему показалось, что на соседней полке так же тяжело дышит его усталый двойник.

Минувшим днем он все же позвонил Бакалейникову. В телефонной трубке больше не жужжала дрель, не постукивали молотки. Самойлов подумал, насколько там сейчас светло и пыльно. И пусто без бригады бухариков-добровольцев, делающих в квартире Бакалейникова ремонт.

— Это ж он ходил трудоустраиваться. Но не устроился.

— Не определился. А куда?

— Шо-то фармацевтическое.

— Антабус.

— Типа того. Ты когда отбываешь?

— Как обычно. Вечером.

— Ясненько. Так шо, тебе фоточки скинуть по почте?

— Как тебе будет удобней. Хотя фото хорошие. Смешные.

Рядом с магазином ни одного «малагамбы». Даже седой и пузатый дяденька, выгуливающий старого шпица, вяло передвигая ноги в спортивных рейтузах, с неизменным стаканом пива в пухлой руке, успел исчезнуть.

«Малагамбы» вымирают, но от привычек не отрекаются», — с тоской подумал Самойлов, оглядывая перекресток возле дома, где прошла… он сглотнул, вспомнив об этом… вся его жизнь. Плюс последние две недели между апрелем и мартом, «не принесшие ему облегчения», по суровой оценке одного неглупого человека. Да он и сам так считал.

Нет! Он написал достаточно. Меньше, чем рассчитывал, зато на уровне. И прекратил, лишь начав ощущать озлобленную нервозность, за которую с годами стал себя презирать — предвестницу стариковской слабости…

Все эти дни и ночи он много и внимательно читал. Но еще больше пьянствовал, пристально и с восторгом вглядываясь в черты знакомых ему по семидесятым годам лиц.

Пару раз брал гитару и старательно, припоминая аккорды, пел для них песни, отобранные им якобы «для нового альбома». «Старый» альбом выходил десять лет назад, воспринимаясь как любое событие десятилетней давности, маячил где-то позади — фактом чужой, малоинтересной биографии.

Стояло безоблачное и пыльное утро. Апрельский ветер вздымал выше домов и деревьев черные пугала мусорных пакетов. Безжизненно и бесшумно они парили в прохладном и солнечном воздухе вместо птиц.

Прямым и плоским тротуаром вдоль медбиблиотеки (бывшей, — машинально уточнил Самойлов), размеренной походкой трезвого человека продвигался знакомый ему силуэт.

— А наш друг с годами стал еще больше похож на Граучо Маркса, — сказал Самойлов непонятно кому. — Только, разумеется, без сигары. И усы — если в профиль — обвислые и ржаные. А у Граучо — подрисованные и черные. Очки тоже в не такой оправе. И все равно — похож!

Призрак под парящими в безмолвии пакетами прошествовал мимо окон самойловской квартиры, так и не подняв к ним головы. Но за одним из них на полу до сих пор стоит необычный экспонат, принесенный туда тридцать пять лет назад этим самым призраком. Снаряд от миномета, за который призраку (по согласию) было выдано два брикетика жвачки «Ригли». Призрак — упитанный девятиклассник-полукровка без очков — надеялся получить за свой металлолом блок «Мальборо».

Если это был очередной дневной фантом (Самойлову регулярно попадаются среди прохожих чьи-нибудь двойники), он вел себя так, как того хотел измученный предотъездным похмельем Самойлов, повинуясь воображению созерцателя. Если же это был настоящий Дядя Каланга, куда он мог направляться в таком виде — с целеустремленной рассеянностью взрослого гражданина? Кстати о рассеянности — Дядя способен отмочить и такое. Он может выйти за бутылкой, и вернуться через час без нее — забыл, за чем посылали.

Самойлову вспомнился бунинский рассказ “Казимир Станиславович”.

До теперешнего жилья Каланги отсюда — верст шестьдесят с лишним. Однако парадные туфли у Дяди блестят. Он идет без сигареты. В отглаженных брюках. И даже сутулость не портила впечатление — человек испортил осанку, зато получил специальность. Такой марш-бросок должен стоить без пяти минут «малагамбе» немалых волевых усилий.

Дядя Каланга направляется не домой, ведь рейсовый автобус со знакомым ему водителем сворачивает в другом месте. Дядин маршрут должен привести его туда, где его ждут серьезные люди. Кто они? И что им от него надо?

Самойлов взглядом проводил удаляющуюся фигурку давнего товарища — со спины тот был уже неотличим от других «лиц старшего возраста». С их одинаковой болью в одних и тех же местах, с отчаянной тягой к самогубству, в мирное время опустошающему целые подъезды, дворы и кварталы. Человек скромный и неприметный кокетничает со смертью с изяществом каскадера: «Вы еще ничего не видели!»

К пятидесяти Дядя Каланга умудрился избавиться от всех символов благополучия и начал раздражать своих самых терпимых собутыльников. В коротких, как пригородные остановки, промежутках между загулами с его лица не сходила вампирская задумчивость, свойственная «тем, кто не умер». Временами аскетизм деревенского Дракулы пресекался аристократическим жестом.

Две недели назад Самойлов совершил вечернюю прогулку с протрезвевшим за двое суток Калангой, и тот, провожая его к подъезду, вдруг простер руку и, показав пальцем в сияющий над крышей кружок, вымолвил: «Чтоб ты знал, старик, это — Юпитер». Двоечник Самойлов самостоятельно смог бы назвать только Луну.

Где-то Самойлову уже попадалось выражение «улыбка плачущего». Вот и коготь Дяди Каланги безошибочно указует место слезищи Юпитера, пылающей поверх чердачных коньков. Или все-таки то был Сатурн?

«При беспощадном свете дня» Дядя ни капли не походил на колдуна-астролога, сошедшего со средневековой башни. Мимо проходил просто мужчина, стилизованный кем-то в насмешку под Граучо Маркса. Американского комика, чье имя ему ни о чем не говорит, и вряд ли когда-нибудь скажет. Подумаешь, одним Марксом больше…

«Спасибо за урок астрономии, папаша, — мысленно окликнул Самойлов уплывающую тень, — лучший момент этих весенних каникул».