Это был великий ученый.
Мы видели, почему он делает это. Мы понимали его. Он думал, что еще рано. Он думал, что венец мученичества слишком рано увенчает его чело. Что на своем поприще он еще много сделает в деле освобождения народов и мира во всем мире. Но мы видели, что завтра будет уже поздно. Профессор был уже стар. Борцы за мир не умирают в своих постелях. Они погибают на эшафотах. Падают, сраженные пулями расстрельной команды, у выщербленной стены. Нам не нужен был Матиас Ратман, умерший своей смертью. Как мученик он был гораздо более выгоден в нашем нелегком деле. Ничего, что на этот раз нюх подводил его. В сущности, всю свою жизнь профессор шел к такому концу, так что это было не страшно. Собравшись всем коллективом, мы долго совещались. Решение было нелегким. Оно требовало жертв. Но мы все-таки решились на это.
Мы решились на это.
Не скрою, с тяжелой душой мы на это шли. Нас одолевали сомнения. Но в какой-то момент сомнения оставили нас, и мы стали тверды. Никакая сила, никакие силы, враждебные миру и прогрессу, не сумели бы сбить нас с нашего пути. И мы не чувствовали себя Иудами.
Хотя я с удовольствием расцеловал бы его.
Профессор сам дал нам совет, как поступить. В одной его книге был приведен пример, как некоего святого его же ученики выдали римским властям, чтобы затем завладеть его телом, этой бесценной чудотворной реликвией. Мы поступили так же.
Мы не видели, как его арестовывали.
Мы даже не знали, где его похоронили. О, эти звери в человеческом обличье, кровавые наймиты, хищные аспиды, слуги диавола! Они захоронили нашего мученика тайно, где-то во рву за городом вместе с телами других казненных патриотов. Но мы отыскали это место.
Мы отыскали его.
Месяц спустя мы, вооружившись лопатами, пришли на скорбное место. Мы принялись за работу. Вскоре в воздухе разлилось чудное благоухание и будто зазвучали хоры. Матиас Ратман лежал перед нами такой же, как и был при жизни, только пулевые отверстия кровавыми стигматами зияли в его груди. Осененные благодатью, нисшедшей на нас, мы пали на колени, а с небес к нам спустились ангелы. Лики их были строги и печальны. Михаил сжимал серп и молот. На рукавах его товарищей по борьбе с темным контрреволюционным диавольским отродьем были повязаны траурные черно-красные повязки.
Это были передовые ангелы.
Слезы благоговения и восторга струились по нашим щекам. Ангелы накрыли мощи новообретенного святого вымпелом, повернулись к нам, воздели кулаки и рекли: «Они не пройдут!» И мы повторили эти слова троекратно. И был нам глас: «Возьмите мощи сии и перенесете их в дом Мой. Ибо был сей человек исполнен великой святости.»
Он был старый революционер.
Вот рака с мощами св. Матиаса Ратмана. Они были найдены нетленными. Вот икона его, писанная еще при жизни одним страстным его почитателем. Вот здесь видны следы поцелуев всех тех пламенных патриотов и борцов с режимом, что приходят сюда на поклонение. Иные приходят из самых дальних краев хоть одним глазком взглянуть на мощи великого святого, борца за мир во всем мире и за права угнетенных. Мы возносим ему наши молитвы, и он нас слышит. А когда в мире происходит очередная революция, мы заказываем молебен в его честь.
Они не пройдут!
Посреди ночи Господь воззвал по имени к Шемаие, сыну Михи, и тот пробудился. Недоуменно оглядываясь, сел он в своей постели и прислушался, и смотрел долго на свою спящую жену, думая, что это она шутит над ним, ее мужем. Но, подумав, решил он, что непохоже это на нее, не станет она дожидаться середины ночи, чтобы подшучивать над ним, мужем ее. Оставался только Господь. Ибо хоть никогда и не говорил Господь к самому Шемаие, знал Шемаия, как часто говорил Господь к избранникам Своим, пророкам и судьям, чтобы обратить пути народа Своего. Поэтому лег Шемаия и стал ждать, глядя, как постепенно сереет в окне край неба. В этот предрассветный час в городе уже началось движение, торговцы торопились занять место на рынке, и слышно было, как сердито кричат их верблюды. Вот уже и торговцы прошли, и рассвело совсем, а Господь все не говорил к Шемаие. И задремал он, и успел увидать какой-то сон, как вдруг голос громко позвал его: Шемаия, сын Михи! Он тут же проснулся, прокашлялся и тихо, чтобы не разбудить жену, сказал: говори, ибо слышит раб Твой. Голос продолжал, в нем слышалось удовлетворение тем, что Шемаия знает, что отвечать: наутро пойдешь и сядешь у ворот. И пойдут мимо двое, и встретишь их, и приведешь в свой дом, хотя бы сопротивлялись они и отказывались. И там накормишь их, и дашь им воды, и положишь у себя. На этом голос умолк, и Шемаия только напрасно ждал продолжения. Когда же понял он, что продолжения не будет, то торопливо проговорил: так, Господи, сделаю, как Ты сказал. Можно было этого и не говорить, но Шемаия знал, что нужно придерживаться формы. Проснулась жена, увидела, что он бодрствует, сказала: ты чего не спишь, Шемаия? Но он не ответил ей, весь полный недавним переживанием, встал, пошел на двор ополоснуть лицо и тут, во дворе, тихонько и изумленно посмеялся. Вот, и к нему говорил Господь, к самому ничтожному из рабов Своих. И хоть пророком Своим не сделал, не послал изрекать грозное на города и языки, а дал всего только поручение встретить каких-то двоих… И тут осенило Шемаию, и понял он, что сии двое суть Ангелы Господни, и идут они истребить это место за грехи его. И сел Шемаия. Жена вошла, спросила: ты чего сидишь тут, Шемаия? Иди, кушанье поспело. И шел Шемаия, и ел, и был весьма задумчив.
Ему отчасти льстило то, что Господь полагает его праведником. И впрямь, почему бы ему не называться так? Заповеди Господни он чтит, чтит и Господа Бога своего. Живет в скромности и семью свою держит в послушании, хотя дочери, эти вертихвостки… А главное, не участвует в постыдных сборищах жителей города, людей сугубо развратных, а когда приглашают на них, не идет, ежедневно страдая и мучаясь в душе при взгляде на дела их беззаконные и неистово развратные. И вот до чего дошло: Господь вознамерился покарать город, ибо вопль о жителях его к Нему, несомненно, велик.
А сколько раз он сам, распалившись в душе, присоединял свой голос к этому воплю, думал Шемаия, идя к воротам. Сколько раз взывал: доколе, Господи, будешь терпеть бесстыдство сие. Сколько раз унывал в душе, видя свое одиночество в круге беззаконников. Знакомыми улицами проходя через город, он другими глазами взирал на него. Ему где-то было досадно, что Господь не возложил на него удела пророка. А хорошо было бы сейчас встать на площади, и повысить голос свой на всю площадь, и крикнуть: теперь ты будешь разрушен, город, и близки дни разрушения твоего! Крикнуть: отныне и вовеки будет истреблено место сие! Крикнуть… Но прекрати, прекрати досужествовать мыслью, Шемаия, одернул он сам себя. Господь, наверно, знал, что делал. Ты же радуйся, что стал малым сим орудием Его произвола.
Пребывая глубоко в мыслях своих, подошел он к воротам и сел там. У ворот, как всегда, было людно, в город заходили торговые караваны, и торговые караваны выходили из города. И, облеченный своим новым знанием, радовался Шемаия за караваны, что выходили, и скорбел о тех, что зашли.
Много людей проходило мимо Шемаии. Среди них были знакомые и незнакомые ему; разные. Одни шли в город. Другие шли из города. Но те, кого ждал Шемаия, не проходили. Он же продолжал сидеть, ибо терпение его было весьма велико. И, кроме того, всякий знал, что Господь — Он такой. Сказал — и сделает. Так что сидел Шемаия, ждал.
Между тем вся жизнь города проходила перед глазами Шемаии. Шли пастухи со стадами. Шли женщины с кувшинами. Шли старейшины. Шли нищие. Шли купцы. Шли воины. Шли в город. Шли из города. Здоровались с Шемаией. Не здоровались с Шемаией. Но всяк замечал, что сидит Шемаия у ворот, ждет кого-то.
Так просидел он до полудня, и вот, солнце печет, и даже тень от ворот не спасает. И не выдержал Шемаия, взмолился ко Господу в душе, говоря: я сделал так, как Ты сказал. И вот, под солнцем жду, и изнемогаю, а посланники Твои не идут. Но Господь молчал, и посланники не шли. И стал Шемаия думать о городе.
Вместе со всей семьей переехал он сюда когда-то, и город пришелся ему по душе, — большой, славный, хорошо укрепленный. Были, правда, и другие города, побольше и пославней, куда можно было притечь. Но он выбрал из всех этот и не пожалел. Большой и богатый город, средоточие купцов и менял, и рынок его — самый большой в этих землях.
Что же до жителей, то поначалу нравы их не показались ему очень уж дикими. Такими же были нравы и в других землях. Возможно, они и его прельстили бы. Но он был иначе воспитан и вежливо отклонил их предложения. А с возрастом вообще становишься суровее, смотришь на окружающее с негодованием, за которым скрывается некоторая зависть.
Если уж так разобраться, думал дальше Шемаия, то неплохой это город. И люди неплохие. В больших городах, вон, и грехов гораздо больше, и люди хуже, беззаконнее. Да там и почва для беззакония богаче. Вон как в книгах про это написано, про Вавилон написано, про Ниневию, про Иерусалим, и все это города не чета этому, города огромные, многолюдные, славные. Воистину великие города в очах Господа. И грех их тоже велик в Его очах. В книгах Господь вон что про них говорит, — читать страшно! А поди ж ты, по-настоящему ополчился лишь на это место, и истребителей Своих наслал.
