— Это правда никудышные фильмы, — сказал я. — Я потому и звоню, что знаю: ты без ума от этого шпиона. А там в каждой катастрофе автомобили взрываются. Мне очень жаль, но это не так. Я сегодня видел машину, которая свалилась с высоты в тридцать метров, и никакого взрыва не произошло.
Он ответил не сразу; я услышал, как чиркнула спичка.
— А что случилось с человеком, который был в машине? — спросил он.
— Он в лучшей иерусалимской больнице. А потом ему еще придется черт-те сколько торчать в реабилитационном центре, пока его не научат ходить и ворочать головой. Спокойной ночи.
Я повесил трубку, и в этот момент проснулся Гарри.
— Шестьдесят пиастров, — сказал он.
Я вынул из кармана фунт, он дал мне сдачу и тут же заснул.
— Ты здесь давно? — спросил я миссионера.
— Год.
— И долго еще пробудешь?
— Месяц. Я жду парохода и возвращаюсь в Канаду.
— Не понравился Израиль?
— Не поэтому. Мне не удалось обратить ни одного человека. Просто мое начальство меня отзывает. — Он глотнул пива, а потом сказал: — За профессиональную непригодность.
— Не горюй, — сказал я. — Здесь был Билли Грэм[68] и тоже уехал ни с чем.
Какая-то женщина вошла в гостиницу и задержалась в дверях.
— Боже мой, — сказал я. — Это опять ты?
— Поверни лампу, — сказала она.
На столе у Гарри стояла конторская лампа; я повернул ее так, чтобы свет падал на стену.
— Теперь нормально? — спросил я.
Она подошла к нам, но остановилась в двух шагах, так что мы не видели ее лица. Показала пальцем на миссионера, сидящего рядом со мной с бутылкой пива в руке.
— Кто это?
— Миссионер.
Она вынула из сумки фотокарточку и дала мне.
— Не хватай за середину, — сказала. — Держи за край. Это моя единственная фотография. Покажи ему и скажи, что когда-то я была такой.
Я взял карточку у нее из рук и показал миссионеру.
— Когда-то она была такой, — сказал я. — Пока не попала в автомобильную катастрофу. Ее зовут Луиза. Ты лучше на нее не смотри. Я не настолько знаю английский, чтобы описать, как она выглядит. Да и на своем родном языке тоже бы не сумел. Посмотри на фото и скажи ей, что она была красивая.
— Очень красивая, — сказал он.
Я вернул ей карточку.
— Почему ты ее не переснимешь? — спросил я. — Ведь в один прекрасный день от нее ничего не останется.
— А если фотограф испортит?
— Заплатишь — не испортит. Сделай себе по крайней мере дюжину копий.
— Боюсь, — сказала она. — Он может залить ее какой-нибудь кислотой. Это мой единственный снимок.
— Тем более, — сказал я. — А ты вдобавок пьешь. Что будет, если однажды ее потеряешь? Здесь, на Бен-Иегуда, есть хороший фотограф. Дай мне карточку, я пойду к нему и послежу, пока он будет переснимать.
Она молчала, а я смотрел в пол. Как-то я видел ее днем, и еще раз такое увидеть мне б не хотелось. Тогда это было мое единственное желание.
— Боюсь, — сказала она. — Я иду спать. Можешь направить лампу на потолок, пока я буду подыматься по лестнице?
— Да, Луиза, — сказал я. — Спокойной ночи.
Я повернул лампу, чтобы свет падал на потолок, а она прошла мимо нас и пошла по лестнице наверх; потом я услышал, что она запирает дверь, — теперь уже можно было повернуть лампу обратно.
— Самая красивая девушка в городе была, — сказал я. — Да попала в эту проклятую катастрофу. Только одна фотография и осталась. Ну и она ее всем показывает. Если, конечно, под градусом.
— А если нет?
— Не выходит из комнаты. Гарри приносит ей еду и ставит под дверь. У нее богатые родственники в Америке, присылают деньги. — Я выпил еще глоток пива и спросил: — Что же ты будешь делать у себя в Канаде? Ведь там некого обращать.
— Да. Все равно никто в Него не верит. Закрыли перед Ним двери и окна и сидят у телевизоров. И это для них глас Божий.
Он вдруг заснул — мгновенно, как ребенок, просто голова его упала на стол, а я в последний момент поймал бутылку с пивом, которая выскользнула у него из руки. Гарри спал, и мне не хотелось его будить; я заглянул в регистрационную книгу и увидел, что Шон живет в седьмом номере. Попытался его поднять, но ничего у меня не вышло; он был тяжелый, а я не спал три ночи и позади у меня были двести километров под дождем. Или двести кур.
Я постучал в дверь комнаты номер семь, и через минуту мне открыла какая-то женщина.
— Прошу прощения, — сказал я. — Священник этот, который спит внизу, пьяный в доску, ваш муж?
— Да, — сказала она.
— Я хотел его приволочь, — сказал я. — Но не потянул. Он тяжелый, а я несколько ночей не спал.
— Разбуди портье, — сказала она. — Принесите его и разденьте.
— Таким тоном будешь со мной говорить, когда у тебя на счету заведется двести тысяч долларов, — сказал я. — Тащи сама.
Я развернулся, а она пошла за мной. Мы взяли Шона под руки и приволокли в комнату. Я положил его на кровать.
— Хоть ботинки с него сними, — сказал я.
— Нет. Это он захотел ехать сюда и обращать евреев. Сперва его освистали в Хайфе, потом в Тель-Авиве, потом в Беэр-Шеве. Осталось еще какое-нибудь место, где бы его снова могли освистать?
— Вроде нет. Его еще освищут. Но уже у вас дома. Неужели ему никого не удалось обратить?
— Никого. Во всей стране не нашлось ни единого человека. А я сидела, когда он читал свои проповеди, и смотрела, как над ним смеются. А теперь его отозвали. Наш пароход придет через месяц.
— Сними хоть ботинки.
— Нет.
Я расшнуровал его туфли и расстегнул рубашку, но он даже не пошевелился. И не пошевелился, когда я подсунул подушку ему под голову.
— Для клирика он малый хоть куда, — сказал я. — Давно так пьет?
— Месяца два. С тех пор, как его в какой-то там раз освистали. Есть здесь кафе, где можно посидеть до утра?
Я посмотрел на часы.
— Уже утро.
— Не хочу быть с ним в одной комнате. Я ему говорила, чтобы пьяный не приходил.
— Это я виноват. Он спал себе в холле, голова на столе. Я подумал, что церковному начальству незачем такое про него знать.
— Они знают то, что им важно знать. Он не спас ни одной души.
— Ошибаешься, — сказал я. — Он спас собственную душу. Убедился, что есть еще люди, которые не желают отрекаться от своего Бога. Для него это должно быть самым главным. Спокойной ночи.
Я закрыл за собой дверь и поднялся наверх. И, засыпая, подумал о бедном миссионере, уговаривающем рожденных на этой земле людей отречься от своего Бога; и еще подумал, что приходилось испытывать ей — сидящей, вероятно, в первом ряду и из вечера в вечер слушающей, как смеются и свистят те, кого он уговаривал; потом я заснул.
Мы с Робертом сидели на диване, а этот человек и его жена уселись напротив.
— Ну и как это будет выглядеть? — спросил хозяин дома. Я его когда-то раньше видел; пятидесятилетний бандюга, который заработал достаточно, чтоб завязать.
— Я вам уже говорил, — сказал Роберт. — От вас потребуются только небольшие инвестиционные затраты, а выручку потом поделим на три части.
— Сколько вам нужно?
— Пятьсот фунтов.
— Пятьсот фунтов для Израиля многовато.
— Одна собака обойдется фунтов в сто. В последний раз мы заплатили за пса восемьдесят, да еще пришлось его откармливать, а то он был тощий, как святой Симеон Столпник.
— Остается четыреста.
— А гостиница? А еда? А если понадобится пригласить невесту на чашечку кофе?
— Я думал, дело поставлено так, что платить будет она.
— Умоляю: не учите меня. Конечно, платить будет она. Но вся штука в том, что малый готов истратить последний грош, лишь бы сделать ей приятное. Ему плевать, что завтра придется класть зубы на полку. Он думает только о сегодняшней ночи, когда она подарит ему счастье. Необузданный нрав. Последний романтик. Не понимаете?
— Да ведь за такого мужчину никто не пойдет, — сказала жена хозяина дома. — С таким хорошо провести одну ночь, а не всю жизнь, — и обратилась ко мне: — Выпьете что-нибудь?
— С удовольствием, — сказал я.
— Нет, — сказал Роберт. — Ему нельзя пить.
— Почему?
— Отекает. Слишком много раньше пил. Почки сдают. А у него на лице должна быть печать страданий. Бессонные ночи, тоска по настоящему чувству, нравственные терзанья. Неужели не понимаете? Хотите, чтоб я выдавал этих женщин за человека, который смахивает на Винни-Пуха? Попробуйте сами такое провернуть. А я погляжу со стороны. Готов в любой момент дать вам взаймы денег на обратный билет в Тель-Авив.
— И вы собираетесь всучить его женщине, которая будет знать, что у него больные почки?
— Она этого знать не будет. Может, вы полагаете, я ей об этом доложу? Я похож на такого идиота, да? Или думаете, прихвачу с собой его реакцию Вассермана? Неужели вы так думаете?
