Дальше все дорисовало мое воображение — я понял: у Веры появился новый поклонник. «А как же Ростик?!» — моему возмущению не было предела.
Вскоре я выведал у заводских подростков, что матрос — вовсе не матрос, а шофер, что матросом он никогда не был и вообще освобожден от военной службы из-за какой-то болезни — просто живет рядом с Верой и провожает ее, «чтобы не напали хулиганы». Я немного успокоился, но все же решил выяснить, почему она не пишет Ростику.
Из-за Веры я сильно запустил занятия в школе, и, когда об этом узнал отец, мне порядком влетело. Слежку пришлось прекратить… Но к Елене Николаевне я продолжал наведываться раз в неделю. Весной она получила еще одно письмо; Ростик писал, что жив и здоров, что они каждый день «бомбят фашистов», что у них «вовсю бушует прекрасная весна и девушки-техники, которые готовят самолеты к полету, кладут в кабину букетики цветов, чтобы мы знали, что нас ждут на земле». «А Лиска все летает с нами — она приносит удачу». В конце письма Ростик снова спрашивал, «почему Вера совсем не пишет?».
В тот день, когда я перечитывал Елене Николаевне это письмо, она сообщила мне, что в наш поселок приехал цирк шапито. Наутро на окраине поселка я и в самом деле увидел крытый грузовик и прицеп-фургон, облепленный афишами. Фургон был с дверью, окнами и откидными ступенями — целый дом на колесах… Подойдя ближе, я услышал в фургоне рычание собаки и мяуканье кошки. Заглянул внутрь, а там за яркими костюмами на табурете сидит усатый толстяк и… лает и мяукает. «Сумасшедший, что ли?» — подумалось.
— Похоже? — спросил мужчина, заметив меня.
Я кивнул…
— Ну тогда садись, слушай дальше, — и он засвистел соловьем, заквакал лягушкой.
— Здорово у вас получается, — я прищелкнул языком. — Только зачем?
— Приходи вечером, узнаешь… Тебя как зовут? Меня Игорь Петрович…
Вечером около грузовика появился огромный шатер и будка-касса, вокруг которой выстроилась очередь. Я заглянул в фургон — Игорь Петрович сидел на прежнем месте и что-то склеивал.
— Залезай! — махнул он. — Вот билет на самое лучшее место. Отдашь контролерше, она тебя посадит. Только уговор — после представления поможешь разбирать лавки, договорились?
Я кивнул и, прижав билет к животу, дунул к шатру, потом взглянул на билет, а вместо него увидел клочок бумаги, на котором было написано: «Маша! Пропусти этого мальчугана!». Оторвавшись от «билета», я вдруг увидел — к шатру подкатила полуторка, и из нее вылезли Вера с «матросом». Они не заметили меня, хотя прошли совсем рядом, в двух шагах.
— Машина любит чистоту и смазку, а девушка — любовь и ласку, — проговорил «матрос», обнимая Веру.
Неожиданная встреча и присказка «матроса» сильно задели меня… Я мысленно сопоставил «матроса» с Ростиком, и на меня нахлынула жгучая обида, какая-то горечь подступила к горлу.
В том городке, где мы жили до войны, не было цирка, так что я совершенно не представлял, какое зрелище меня ожидает; только войдя под полог шатра и увидев множество ярких ламп и красный плюш на круглой арене, догадался — меня ждет что-то захватывающее. Оркестр из четырех музыкантов грянул марш, и я тут же забыл о Вере с «матросом», и о своих неурядицах в школе, и о родителях, которым даже не сказал, куда направился. Я ждал волшебства, и не обманулся…
Теперь, вспоминая то представление, я понимаю, что выступали довольно посредственные провинциальные артисты, но они были первыми циркачами, которых я видел, и поэтому навсегда остались в памяти. И еще — до сих пор передо мной стоят усталые лица зрителей — заводских рабочих, для них то представление было отдушиной в тягостной, полной изнурительного труда и лишений, жизни.
Больше всех запомнился клоун; он вышел на арену с резиновыми надувными зверями и, щелкая хлыстом, стал изображать укротителя: то стравит медведя с тигром, то сунет голову в пасть льва; и звери, словно живые, раскачивались и рычали. Иллюзия подлинности была полной, зрители покатывались от смеха, а я так просто давился хохотом… Когда погасли лампы и зрители начали расходиться, я увидел на манеже Игоря Петровича, и до меня дошло, кто за зверей подавал голоса.
— Ну как, понравилось? — спросил он, подходя.
Я ничего не смог ответить, только радостно закивал…
Мы принялись убирать лавки, и вдруг на полутемную арену выбежал черный пес и начал танцевать на задних лапах. Я остановился, стал наблюдать за собакой. А она расходилась вовсю: то прыгнет через невидимую планку, то перевернется в воздухе. Проделав трюки, пес раскланялся и заковылял к выходу, но наткнулся на барьер. Я засмеялся.
— Наш Чавка, — услышал я за спиной голос Игоря Петровича. — Он слепой… Два года назад после представления у нас загорелся шатер. Стали его тушить, а он рухнул и накрыл одного гимнаста. Думали, сгорел, вдруг видим — Чавка его из огня волочит. Оба дымятся. Сбили с них пламя, облили водой. Гимнаст выздоровел, а Чавка остался слепым.
Направляясь к дому, в одном из окраинных проулков я внезапно снова увидел полуторку «матроса». Машина стояла в тени под деревьями, но я заметил огонек папиросы в кабине, подкрался поближе и ясно разглядел рядом с «матросом» Веру.
…Летом мы подрабатывали на кирпичном заводе — подвозили к печи вагонетки с сырыми кирпичами. Несовершеннолетним разрешалось работать только по три часа, поэтому во второй половине дня мы отправлялись в парк, где проходили военную подготовку призывники в армию — мы смотрели, как они разбирают и собирают ружья, кидают учебные гранаты и, конечно, мы ужасно жалели, что не можем вместе с ними отправиться на фронт.
Как-то в воскресенье, направляясь в парк, я заметил на скамье парочку. Молодые люди сидели в тени кустов и пили фруктовую воду.
— …Прохладная и вкусная, как раз то, что я люблю, — услышал я и сразу узнал голос Веры.
Сделав дугу, я приблизился к скамье со стороны кустов… Вера сидела с «матросом». Он что-то говорил вполголоса, а она, облокотившись на спинку скамьи и положив голову на руки, внимательно его слушала и то и дело вздыхала:
— Как интересно!
Мои прежние подозрения мгновенно подтвердились… «Вот сейчас, когда она здесь строит глазки этому „матросу“, Ростик летит на своем бомбардировщике и бьет по врагу», — подумал я, и ненависть к Вере охватила меня. Я следил за ними около часа. В какой-то момент «матрос» обнял Веру, и она с готовностью упала в его объятия. Я чуть не потерял равновесие и схватился за ветку; «матрос» обернулся.
— А-а, это ты, свисток! Ну как она, жисть-жестянка?.. Пойдем, Верунь!
Она даже не взглянула на меня, да и как могла взглянуть — ее глаза были закрыты, точно она в обмороке; покорно встала и взяла его под руку. Они проследовали к выходу из парка…
Я шел за ними до самого ее дома и, пока они прощались, стоял за деревьями и бросал в ее сторону гневные, презрительные взгляды… Когда «матрос» ушел, а она направилась к крыльцу, я вышел из укрытия и преградил ей дорогу. Видимо, у меня был угрожающий вид — ее лицо вспыхнуло.
— Предательница! — задыхаясь, проговорил я.
— Почему? Чем я тебя обидела? — удивленно спросила она, то ли не догадываясь, что я все знаю, то ли притворяясь, то ли просто еще витая в романтических облаках.
— Прокатись на машинке со своим липовым матросиком! — выпалил я и пошел в сторону. Где ей было знать, что их отношения с Ростиком давно были и частью моей жизни.
Как-то осенью, возвращаясь из школы, я увидел на окраине поселка мужчину в летной форме. Незнакомец шел, прихрамывая, опираясь на палку, рассматривал номера домов, что-то выспрашивая у встречных прохожих.
Я подбежал к нему, он улыбнулся и отдал мне честь — точно так же, как и Ростик когда-то…
— Вот, ты, наверное, все здесь знаешь… Где здесь проживает Елена Николаевна?
— Знаю, пойдемте. А вы… вы от Ростика?
— Угу, — нахмурившись, буркнул летчик.
Он смолк, а я насторожился, меня охватило какое-то недоброе предчувствие, и я поспешил его отогнать:
— Вы с ним вместе летаете?
— Отлетали, брат, — тихо проговорил летчик. — Я вот с протезом… А Ростик… Ростика уже нет. Погиб он. Вот не знаю, как это выложить его мамаше и невесте…
В двадцать лет в моей голове гулял приличный ветер; не ветер странствий, хотя и этот иногда появлялся, и появлялись другие ветры, например, ветер воображения — что-то вроде порыва к творчеству, но в основном гулял охламонский ветер, как говорила моя подружка. И ветер странствий и другие ветры были даже не ветрами, а так — легкими дуновеньями; они быстро стихали, а охламонский ветер дул беспрерывно и мощно. Приятели учились в институтах, а я никак не мог себя найти, прыгал с одной работы на другую — мне было все равно, что делать, лишь бы платили деньги, но и с ними я расставался чересчур легко, попросту транжирил направо и налево; короче, бездумно проводил время, а точнее — гробил бесценные годы, как нельзя лучше оправдывая свою фамилию Могильнов. Кстати, только в этом, во всем остальном фамилия мне совершенно не подходила. К примеру, когда мы играли в волейбол, приятели кричали:
