Погружаясь под воду, увидел рядом черный предмет. И веревку. Она извивалась, как белая змея или большой червь. Шарахнулся в сторону, думал, катер, но нет, — над головой руки, они связаны, и от них тянется веревка. И болтаются ноги. Человек!.. Веревка тянется вниз, увлекая тело в глубину.
Спазмы удушья перехватили горло, Костя вынырнул. И увидел катер. Он был уже далеко и удалялся к клиперу, который хорошо был виден у горизонта.
Набрав полную грудь воздуха, Костя огляделся. Берег был виден, но очень далеко, до него не добраться.
Вспомнил, что молод, здоров, хорошо умеет плавать. Приободрился. Разорвал и снял рубашку, вылез из штанов — почувствовал в теле легкость. Ухо не пекло, притерпелось. Лег на спину и увидел небо. Синее-синее, без единого облачка.
Плыл на спине, дышал ровно. Решил экономно расходовать силы.
На спине плыл долго. Прислушивался к сердцу, ко всему телу, — в них была бодрость и сила. Раза два тронул пальцами болевший кончик уха, — нащупал ранку, но она была небольшой и кровь из нее не сочилась. В рубашке родился. Надо же! Стрелял в упор и не попал. Видно, рука дрожала. Сильно дрожала. Зачем я им нужен? В делах последних с ними не замешан, а те, музейные, что со Старроком, — они позади, на них давно крест поставлен. Ну, Старрок, мерзавец! Чуяло мое сердце, опасался его, да вот, наша доверчивость…
И еще являлись мысли: Старрок нынче в мафии международной. Служил у Силая Иванова, а теперь переметнулся к Малышу. И какой-то миллиард рвут на части. Миллиард! Легко сказать!.. Ну ничего, со Старроком я рассчитаюсь. Мне бы на берег выбраться, а там… под землей найду. Но что это? Будто бы шум мотора!
Перевернулся со спины и увидел, что прямо на него катер несется белый, с летящим над волной носом.
— Эй, эй!.. — закричал что есть мочи и вскинулся по грудь из воды, замахал руками.
— Эй, эй!..
Катер летел на него. И когда приблизился, подставил бок, на котором красовалось имя «Назон». Костя еще выше вскинулся, но вдруг почувствовал боль в груди, дыхание перехватило.
С борта Анюта тянула руки, она сердцем почувствовала беду, рванулась к нему наудачу и вовремя поспела.
С работающим на холостом ходу мотором «Назон» безвольно болтался на волнах, и не было вокруг ни белого пассажирского лайнера, ни одинокого паруса, ни чернеющей на горизонте ладьи. Лишь тонкая полоса берега с игрушечными домами рисовалась вдали. Костя, взбираясь на борт, взглянул на берег, и щемящая душу мысль мелькнула в сознании: «Не доплыл бы…».
— Что произошло? — встретила его Анюта вопросом. — Как ты очутился один в море?
— А так. Купался и вот заплыл.
Почувствовал озноб в теле, мелкую дрожь и подступившую к горлу тошноту. Оглядел себя: будто бы все цело, не ранен, не ушиблен. А дрожь усиливалась. И голова гудела, словно колокол.
Анна провела его в свою каюту, укрыла лежавшим на диване пледом, обняла, словно маленького. Ей было страшно, она поняла: могла потерять Костю, спасла его случайно.
— Говори быстрее. Не мучь меня!
Костя стал рассказывать. И, рассказывая, успокоился, согрелся, — и дрожь прошла, и тошнота. Все куда-то исчезло.
— Мне бы чаю, — крепкого, горячего.
— Пойдем в кают-компанию. И, кстати, ты мерзнешь, а на дворе солнце и жара под тридцать. Распрямись, согрейся и посмотри, как прекрасно море!
Костя, помешивая чай, продолжал свой рассказ:
— У них идет разборка. Они убрали Фридмана, а заодно и меня, как свидетеля. Эти филины не любят посторонних глаз. Но вот Старрок… Ну, гнида. Я понял: он теперь в мафии Малыша служит. Он Малышу нужен для связи с Москвой, Питером, Россией. Для меня у них не нашлось места, а может, не доверяют. Черт их разберет!
— Ты думаешь, и здесь Малыш замешан? — с грустной ноткой проговорила Анна. Не верилось ей в такое его злодейство, душа противилась.
— Я точно не могу сказать. Мы еще очень мало знаем. Неведомо, зачем приезжал Фридман, что за человек этот Сэм? И, наконец, какое новое дело они здесь затевают? Мафия умеет хранить свои секреты. Она в этом плане может поспорить с любой разведкой.
— Я попытаюсь узнать, — робко заметила Анюта.
— Узнать? Но как? Привлечешь к этому Нину?
— Я попытаюсь. И через два-три дня тебе доложу. Костя подумал о Малыше: она надеется выведать у него, они часто бывают вместе… И эта догадка ножом резанула сердце. Малыш молод, хорош собой. В их отношениях может возникнуть симпатия, может, уже возникла! Костя умен, сдержан, умеет владеть собой. Заговорил спокойно:
— Попытайся узнать. Нам это очень важно. Но теперь мне нужен твой радиотелефон.
Костя позвонил Стефану Бурлеску.
— Стефан, это я, Костя, Я чуть не попал в преисподнюю, но об этом потом. Прошу тебя: никому не говори о моем звонке. Возьми брюки, рубашку, ботинки и поезжай к рыжему камню. Мы там загорали с Фридманом.
— Через двадцать минут я буду там.
Костя, водворяя в гнездо антенну и, разглядывая радиотелефон, сказал:
— Хорошая штука. Мне бы такой.
— Возьми.
— Хорошо, я возьму, а если потребуется — скажешь, верну тебе.
И снова его кольнула ревность. Она теперь в таком мире, где все возможно. Да и сама… А, кстати, каковы теперь ее собственные капиталы?
Подумал об этом, но не спросил. Чем больше у Анны становилось денег, тем реже Костя о них заговаривал. Им бы нужно поменяться ролями, но судьба распорядилась иначе.
В иллюминаторе они видели море, по-прежнему вокруг никого не было.
Высаживаясь у камня, где ожидал его Стефан Бурлеску, Костя негромко просил Анну:
— Скажи Малышу, что Фридмана и подполковника Воронина больше нет, они погибли в какой-то разборке.
— А если он захочет знать подробности?
— Ты ему скажешь: звонил аноним, сообщил только это.
На том они расстались, и Анна скоро вернулась в «Шалаш».
В конце прорытого для катера канала, в сторонке от причала, где она закрывала на замок свой «Назон», появилась защитного цвета палатка, и возле нее с породистой овчаркой сидел молодой парень и робким улыбчивым взглядом встречал Анну. А когда она выбирала с кормы цепь, подскочил к ней и на английском спросил:
— Не помочь ли вам, миссис?
— Благодарю вас, я все делаю сама, — ответила Анна на его родном английском.
— Вас ждет обед. Пожалуйте, сударыня.
Взял ее под руку и повел к беседке, где был накрыт стол и стояли с салфеткой на руке Данилыч и незнакомая, очень милая официантка.
Подставляя Анюте плетеное кресло, Малыш повелительно сказал Данилычу:
— Вы можете идти.
И дал знак официантке: удалитесь.
В противоположной от причала стороне Анюта заметила вторую палатку и возле нее парня с овчаркой. Сказала:
— Тут целый палаточный городок появился. С чего бы это?
— Я принял дополнительные меры. На этот раз включил и вашу персону в объект охраны. Вы позволите?
Анна повела плечом, — дескать, мне все равно. Вид у нее был печальный, озабоченный, она лениво перебирала еду, глаз на собеседника не поднимала. Была уверена, что эпизод на море — дело рук Малыша, и не могла понять, как в этом с виду мирном и таком милом парне, в сущности юноше, уживались обходительный галантный кавалер, обладатель несметных богатств и расчетливый убийца, — подчас неповинных, непричастных к их аферам и гешефтам людей.
— Вася, сколько вам лет? — тихо спросила Анна.
— Двадцать восемь.
— Вы были женаты?
— Нет.
— А как вы начинали свои операции? Как ступили на такой путь?
Малыш задумался, лицо его покрылось заметной бледностью, он давно не слышал своего первородного имени. Для всех окружающих его людей он был Малышом, тем самым Малышом, который внушал страх и почтительность, имя которого повергало одних в неописуемый ужас, других принуждало молчать и смиряться. Все темные субъекты, попадавшие в орбиту афер с участием Малыша, знали, кто тут заказывает музыку и кому следует беспрекословно повиноваться. Если кто-то, зазевавшись, становился на его пути, его убирали, — быстро и жестоко, как сегодня убрали Фридмана и чуть было не убрали Костю. Одно только было не до конца ясно Анюте: все ли эти страшные дела творились по указу Малыша и с его ведома? Или, может быть, его «империя» уже так разрослась, что он, как большой воинский командир, предводительствуя битвой, не знал и не видел всего, что вершилось на поле боя. Не знала этого Анна, но ей теперь захотелось проникнуть в тайны жизни этого удивительного молодого человека. Она во второй или в третий раз назвала его Васей, как называла Малыша мама и все друзья детства, и видела в глазах его чувство признательности за эту домашнюю, может быть, любовную доверительность.
— За всем, что происходит со мной и в моей жизни, — начал он свой рассказ, — стоит Борис Иванов.
Малыш склонился к Анне, взял ее руку и нежно провел по ней ладонью. Потом коснулся губами поверх кисти. И поднял на Анюту свои большие выразительные глаза, — она отвела взор, не могла долго выдерживать его взгляда. Ей казалось, что на нее смотрит ребенок, ее собственный ребенок, — так они искренни и проникновенны были, его глаза.
