— Пожалуйста… — прошептала я.
— Пусть это будет совсем коротко. Только расскажите мне.
И тогда я набрала полные легкие воздуха, потом выдохнула и заговорила. Мой рассказ длился, наверное, всего две или три минуты. Но я прошла через это и добралась до того момента в больнице, когда мне сказали…
— А потом? — спросила доктор Айрленд.
— Потом я потеряла над собой контроль.
— Даже несмотря на то, что все отметили вашу собранность и ваше мужество в последующие недели.
— Я действовала на автопилоте. И пыталась делать вид, что…
— Что?
— Что могу с этим справиться.
— Когда вы осознали, что это вам не под силу?
— Я понимала это с самого начала. Но продолжала твердить себе: надо как-то суметь вернуться к нормальной жизни. Вернись на работу. Веди занятия. Проверяй домашние задания. Проводи консультации со студентами. И тогда в конце концов… в конце концов…
— В конце концов… что?
— В конце концов… сумеешь как-то это преодолеть.
— Почему так важно «преодолеть»?
— А вы как думаете? Мне казалось, что, преодолев, я как-нибудь смогу выплыть.
— Даже несмотря на то, что чувствовали, как теряете контроль над собой?
— Даже несмотря на то, что голова раскалывалась и меня постоянно терзала мысль, что я больше не в силах выносить эту муку.
— Но тогда у вас не возникало мыслей о самоубийстве?
— Как раз тогда я начала думать об этом.
— Что вас останавливало?
— Трусость.
— Но когда перед вами вдруг снова появилась Адриенна Клегг с вашим бывшим?
— То происшествие… я была вне себя от бешенства.
— Представляю. Расскажите мне, не возражаете?
— Возражаю.
— Я понимаю, это воспоминание не из тех, которые приятно воскрешать в памяти. И все же это полезно для вас, это нужно…
Я подняла руку, как уличный регулировщик, останавливающий движение. И стала рассказывать. Как и прежде, я придерживалась только фактов, стараясь покончить во всем этим как можно скорее. Доктор Айрленд не прерывала меня, пока я не добралась до того момента, когда после нападения выбежала на улицу.
— Вы представляли себе хоть приблизительно, что будете делать дальше?
— Нет. Я действовала совершенно спонтанно, это относится и к самому нападению. Потом я бежала по улице куда глаза глядят… ехала в такси — не помню, как его поймала. Через десять минут мы были возле моего дома в Соммервиле. Я бегом поднялась в квартиру, покидала барахло в дорожную сумку…
— Включая весь запас зопиклона…
— Включая мой паспорт, ноутбук, смену белья и одежды… сколько сумела втиснуть в сумку… да, таблетки тоже. Я засунула все это в свою машину. Завела мотор. И дала деру. Собственно, это не совсем точное выражение. Я ехала спокойно, не превышая установленной скорости. Вела машину ровно, не привлекая к себе внимания…
— Потому что думали…
— Думала, что уже объявлен розыск и всем постам разосланы мои данные. Думала, что если остановлюсь где-то на ночь, то меня выследят и схватят. Поэтому… я просто ехала.
— Расскажите подробно, где вы проезжали.
— Везде.
— По какой дороге вы ехали сначала?
— По шоссе девяносто.
— По федеральной автотрассе девяносто?
— Именно. Я ехала только по федеральным дорогам. А останавливалась только в небольших семейных гостиницах, платила наличными, регистрировалась под вымышленными именами, почти не спала.
— Уточните, что значит почти?
— Час или два за ночь.
— А остальное время?
— Сидела в обшарпанной ванне… в горячей воде, почти кипятке. Смотрела всякую чушь по круглосуточным телеканалам. Обдумывала, как бы повеситься на душевом шланге.
— Что вас остановило?
— Я просто дико устала, выбилась из сил, была настолько не в себе… и в таком ужасе от своих перспектив, даже несмотря на созревшее к тому времени намерение расстаться с этим миром. А когда ты твердо решил что-то сделать, то совсем не хочется общаться с кем-то, кто может убедить тебя передумать…
— «Расставание с миром», — повторила доктор Айрленд, будто пробуя эти слова на языке. — Мне нравится. Это почти романтично.
— Самоубийства часто романтичны.
— Только не для тех, поверьте, кто на самом деле их совершает.
— В литературе великое множество романтичных самоубийств.
— Свою попытку вы тоже расцениваете как романтичную?
— Посмотрите на мою рожу и скажите: вы так себе преставляли романтику?
— Вообще-то, я иронизировала.
— Я знаю. Впрочем, дорога настраивает на романтичный лад… особенно американцев.
— И все дороги рано или поздно куда-то приводят. Ваша привела в Монтану. Почему сюда?
— Все это случай, понимаете? За эти дни я намотала порядка двадцати пяти тысяч миль, а вот поди ж ты, сугроб, который я выбрала, оказался именно здесь. Не взбреди мне в голову свести счеты с жизнью на том повороте трассы двести два между Коламбиа Фолс и Эвергрин, вы никогда и не узнали бы о моем существовании.
— Есть одна старая теория о том, почему люди садятся в машины и отправляются на запад. С одной стороны, они бегут от своей старой жизни. С другой — их привлекает возможность забраться на край света. Проблема состоит в том, что, доехав до Лос-Анджелеса, Сан-Франциско или Сиэттла, они понимают: теперь остается только прыгнуть вниз с обрыва и кануть в лету.
— Отличная метафора для Тихоокеанского региона — в самом деле, куда же еще деваться, кроме как свалиться с края материка? Жаль, что Маргарет Этвуд уже использовала ее в своих романах.
— Так вы обвиняете меня в плагиате? — мягко спросила доктор Айрленд.
— Нет, просто во мне говорит преподаватель, я очень придирчива, когда дело заходит о первоисточниках.
— Постараюсь не попадать к вам на занятия, профессор.
— У вас нет шансов. Я никогда больше не буду преподавать.
— Довольно категоричное заявление.
— Потому что я приняла довольно бесповоротное решение. Моя преподавательская карьера закончена.
— Этого мы с вами не знаем.
— Лично я знаю, хотя вас это, видимо, огорчает. Вы, разумеется, хотите, чтобы я нашла способ вернуться к прошлой жизни… а это означало бы смириться с утратой… и все прочее.
— Вы называете это «прошлой жизнью»? Я хочу сказать, вы преподавали в университете всего каких-нибудь две недели назад.
— Все, что относится к тому периоду моего существования, отныне для меня «прошлое». К нему нет возврата.
— Даже несмотря на то, что заведующий вашей кафедрой несколько дней назад сообщил мне, что хотел бы, чтобы вы вернулись?
— Не хочу употреблять резких выражений, и все же… как вы посмели?
— Посмела что?
— Как вы могли связаться с моим работодателем и…
— Но он сам со мной связался.
— Я в это не верю.
— Когда в полиции обнаружили ваш бумажник с документами, они, естественно, звонили в университет и разговаривали с профессором Сандерсом. А тот в свою очередь приложил немалые, надо сказать, усилия, чтобы связаться с нами и узнать, как ваши дела.
— Он воспринимал меня как обузу и не знал, как от меня избавиться.
— Мне он сказал совершенно другое. А еще президент университета лично звонил главному врачу, узнавал, как ваше самочувствие.
— Уж этот-то тип ни за что не снизойдет до кого-то ниже своего уровня, даже не мечтайте.
— Ваш сарказм мне понятен, ведь…
— …ведь я теперь ненавижу весь мир.
Мы обе надолго замолчали, пока доктор Айрленд переваривала услышанное.
— Я вам уже говорила на днях, вам не удастся выбросить из головы того, что было. Со временем вы как-то приспособитесь, сумеете с этим жить. Но я не пытаюсь смягчить по-настоящему страшные, ужасные вещи. Ваша дочь…
— Заткнись, — прошипела я.
— Дело в том, что вы уже попытались заглушить эту мысль, уйти от нее навсегда. Не получилось. Вы снова здесь, среди живых. Вы опять вынуждены иметь дело с ужасной действительностью. Либо вы все повторите и убьете себя, как только закончится срок действия страховки и руководство больницы примет решение о вашей выписке… хотя я приложу все усилия, чтобы вы как можно дольше пробыли здесь. Потому что я хочу постараться сохранить вам жизнь. Однако я не смогу сделать этого, если вы так твердо решили с ней покончить. Ну, а вы, конечно, можете вешать мне лапшу на уши и прикидываться, будто мои слова для вас что-то значат. Можете даже делать вид, что вам становится легче. Все равно я не поверю ни единому слову.
Я сидела с опущенной головой. Я пыталась найти слова для ответа, но слов не было. Мне снова показалось, что я иду ко дну.
— Помню, когда я жила в Чикаго, у нас в больнице работала престарелая немка, она была почетным профессором психиатрии. Впрочем, я почти уверена, что она была из Вены, но география не столь важна, правда? Главное, она была узницей Дахау и выжила, а ее муж и двое детей погибли в лагере. Мало того, мне рассказывали, что в концлагере на ней ставили медицинские эксперименты. Но женщина, которую я встретила много лет спустя, не была сломлена. Она смогла жить. После войны она эмигрировала в Штаты, стала блестящим клиницистом, да еще и вышла замуж за известного философа, важную шишку из Чикагского университета. Однажды я слушала ее лекцию о чувстве вины — конкретно о чувстве вины тех, кто остался в живых. Кто-то задал ей вопрос: с учетом всего, что ей довелось пережить — настоящий кошмар! — как она сумела выстоять и не погибнуть? Ответ ее меня потряс. Она процитировала Сэмюэля Беккета: Я не могу продолжать, я буду продолжать.
