— Вдобавок, — сказал мой отец, — она может устроить наводнение. В конце концов, если ей обязательно надо вымыться, могла бы сходить на ручей, как это делаем мы. Там чистая и прохладная проточная вода, ты ей скажи, что после хорошего мытья в ручье чувствуешь себя свежим и как будто новым.
— Нет, — сказала я, потому что не могла себе представить мою учительницу голую в ручье. — Она хочет теплую воду в своей старой ванне, иначе я не получу аттестат.
— Надо что-то сделать, — сказала моя мать.
— Я вижу только один выход, — сказал мой отец. — Я починю ей ванну, и тогда она перестанет задавать задачи детям.
— И правда, — сказала моя мать, просияв. — Ты же точишь ее ножи, почему бы тебе не починить ей ванну?
— Да, — сказал мой отец. — Только это не одно и то же. Надо бы знать, из чего сделана эта ванна, и как велики дыры, надо ли наложить заплаты или только чуть припаять. Ты же понимаешь, ванна это не кастрюля.
— Конечно, — ответила моя мать. — Но уже одно то, что ее спросят об этом, ее успокоит.
Тогда я заплакала еще сильней.
— Это ничего не изменит, — сказала я, — потому что дело не только в ванне, есть еще поезда.
— Какие поезда? — сказал мой отец, начиная нервничать. — Здесь поезд не ходит.
— Нет, — сказала я. — Но она, она ездит в поездах, и они то гоняются друг за другом, то встречаются, это ужасная история, а кроме того, она хочет, чтобы ей объяснили, какой поезд придет первым, где они встретятся и в котором часу, словом, все, а я, я никогда даже не видела поезда.
— Я тоже, — сказала моя мать.
— Я тоже, — сказал мой отец. — Но если на таких скоростях обгонять друг друга или мчаться наперерез, то уж точно произойдет авария. Ты можешь это ей сказать, своей учительнице, и пусть она будет поосторожней. Лучше бы она купила себе велосипед, как все люди;
— Но у нее такие каникулы, — желчно заметила моя мать, — что она может путешествовать и ездить в поезде.
— Она делает то, что ей нравится, — сказал мой отец, снова присев под коровой и зажав между колен ведро для молока, чтобы спокойно доить дальше. — Но с этими сумасшедшими поездами можно плохо кончить. Она должна бы купить велосипед. С ним ясно, когда уезжаешь и куда прибудешь.
— Да, — сказала я. — Но аттестат это завтра. Значит, слишком поздно, чтобы чинить ванну и покупать велосипед.
— Надо придумать что-то другое, — с решительным видом сказала моя мать.
Она пошла доить коров, и сделалось тихо.
— Аттестат это завтра, — повторила я.
— Замолчи, — сказала моя мать. — Слышали, что завтра. Покорми поросенка.
Я пошла, сейчас было не время перечить. Я подумала, что это до смешного грустно — накануне такого важного экзамена заниматься поросенком, но и оставить его голодным тоже было нельзя, бедный поросенок, это же не его вина, и потом, моя мать наверняка что-нибудь придумает, чтобы я получила аттестат, я ее знаю, мою мать, когда прижмет, она может разнести все. Так что я занялась поросенком, ни о чем больше не думая. Я принесла прошлогодней вареной картошки, сморщенной и проросшей, высыпала ее в кастрюлю с кукурузной мукой и, залив теплой водой, все это тщательно размяла и перемешала, чтобы поросенок не подавился. Он был очень доволен, поросенок Арсен. У нас всех поросят зовут Арсенами из-за мэра, потому что он тоже очень жирный, и это меня смешит. Едва заслышав мои шаги, Арсен принялся хрюкать и стучать головой о задвижку кормушки. Такой нетерпеливый.
— Подожди, Арсен, бестолочь, — сказала я, — ты опрокинешь мне ведро.
Он успокоился, засопел около меня. Я смогла вылить ему еду и почесала жесткую щетину на его голове. Я постояла там некоторое время и подумала: хорошо иметь поросенка, который вас ждет, вы приходите к нему, приносите ему то, что он любит, и он вас встречает радостным хрюканьем. Совсем непохоже на родителей или на людей, которые могут вам отвесить пощечину неизвестно за что, лишь за то, что вы хотели им сделать торт с клубникой.
Мне сделалось грустно, и я вспомнила о другом — о школе, об аттестате. Кроме ванн да поездов, у учительницы имелись еще задачи с лавочниками, которые ей предоставляют кредит под проценты, и это ужаснее всего остального, потому что она хочет, чтобы посчитали, сколько ей придется платить в конце месяца или года. Моя мать всегда говорит, что, по-настоящему, учительнице нечего волноваться на этот счет, она каждый месяц получает зарплату, не то что мы, деревенские, и моя мать злится. Что до меня, то я думаю, что учительница покупает в городских лавках потому, что наш деревенский лавочник отпускает в кредит без процентов, он ждет, чтобы люди получили свои пособия по многодетности и расплатились с ним, а это исключает всякие задачи. Надо было бы ей это сказать, учительнице, ну, да теперь уже слишком поздно.
Порою и мой отец в гневе говорит, что наш деревенский лавочник намеренно удлиняет счет. Однажды он заставил меня пересчитать сумму, и у меня получился другой результат, чем у лавочника. Моя мать сияла.
— Ты видишь, — говорила она моему отцу, — я это прекрасно знала: это вор, настоящий вор, как и все другие.
И она пришла в такое возбуждение, что в конце концов разбила тарелку, и мой отец закричал, я заплакала, моя сестра ухмыльнулась и заработала пощечину — чтобы знала, — и тогда она тоже заплакала, а я была очень довольна. Назавтра, в четверг, моя мать отправилась в деревню к лавочнику с моим счетом, с корзиной почти свежих яиц, лицо ее пылало от возмущения, а я плелась сзади. Лавочник проверил свой счет, я тоже, и оказалось, что оба были правы, он, потому что его счет был верным, я, потому что мой мог бы быть верным, если бы я не забыла прибавить и цифры переносов в уме. Лавочник торжествовал, моя мать тоже.
— Переносы, — сказала она, — можно прекрасно обойтись и без них.
— Вовсе нет, — сказал лавочник, — наоборот, это все меняет.
И они довольно долго препирались, окруженные деревенскими женщинами, которые все комментировали, и некоторые из них в тот день ушли, ничего не купив, а я этим воспользовалась, чтобы стащить бутылочку красных чернил, точно таких, как у учительницы. Кончилось тем, что моя мать ушла со своей корзиной почти свежих яиц, которые она отказалась оставить в лавке. Она тем не менее распродала их, хорошие свежие куриные яйца, стучась из дома в дом.
— Это отнимает больше времени, — говорила она, — но, раз уж мы на месте, мы на этом выгадываем. Я за них получила больше, чем у лавочника.
Домой возвратились почти довольные. Я говорила себе: с этими торговцами всегда так, теперь мне надо еще найти тайник для моей бутылочки красных чернил.
Моя младшая сестра и собака погнали стельных коров на водопой к ручью. Я могла не сомневаться, что она очень сердита, моя сестра, достаточно было видеть, как она колотила коров палкой. Она злится, потому что с тех пор как я готовлюсь получить аттестат, это она каждый вечер ходит за коровами и в то же время учит уроки. Это самая большая лентяйка в долине, моя сестра, но она-то свой аттестат получит, она уже умеет решать все задачи учительницы. Я тоже умею делать многое: ухаживать за животными, потому что я их люблю, лазить по деревьям, чтобы увидеть, что делается за круглыми холмами, гладить белье и делать торт, если к нему имеется клубника. Только вот все, что я умею делать, не имеет никакого отношения к аттестату, чтобы его получить, важны только задачи, как будто без них нельзя жить. Вот так.
Вечером, за столом, молчали все, даже моя сестра. На ужин были артишоки, первые артишоки в этом году, и картошка, точно такая же, как у поросенка, но только с треской, приправленной чесноком и петрушкой. Я ненавижу эту еду, но я знала, что время было совсем неподходящее ни напомнить об этом, ни тем более отказываться есть. И потом, то был, помню, такой тихий вечер, с сильным запахом свеженарезанного ржаного хлеба, перемешанного с ароматом ломоноса, который ласковый ветер доносил с берега ручья. Да, прекрасный вечер.
Я пообещала себе, что, вернувшись с экзамена, пойду и вымоюсь в ручье, а после никогда не буду думать о школе, никогда больше.
Вдруг моя мать сказала:
— Не забудь выгладить на завтра воскресное платье. Ты не можешь пойти в школу в блузе, тем более такой грязной.
И правда, где уж было оставаться чистой после поросенка, ведь там пачкаешься обо все. Мне очень нравится мое выходное платье. Ярко-голубое, с пятнами белых виноградных гроздьев и тонкими переплетенными зелеными усиками. Юбка платья не так широка, как мне бы хотелось, но ткань стоит дорого, а моя мать всегда должна сделать два платья из купленной ткани, одно для моей сестры, этой грязной лентяйки, хотя, что ни говори, нельзя же и ее оставить голой, особенно по воскресеньям, и одно для меня, точно такое же, чтобы не было завидно, она нас знала. Я ее понимаю, даже если иногда и бунтую, и моя мать вынуждена мне угрожать увесистыми пощечинами, — чтобы я знала.
