Но все это — горести и скорби частного лица, а в целокупной общности, именуемой «Португалия», счастья — в избытке. Сейчас вот отмечаются две памятные даты: во-первых, празднуем восьмую годовщину со дня пришествия профессора Антонио де Оливейры Салазара в политику — срок изрядный, а кажется, что только вчера это было, как время-то летит — ради спасения его и нашей отчизны, ради того, чтобы, как пишут газеты, восстановить ее и внедрить в нее новую доктрину, веру и доверие, воодушевление и способность с надеждой глядеть в будущее, а вторая дата также имеет отношение к господину профессору, но только еще радостней первой, ибо исполняется ему завтра сорок семь лет — он родился в один год с Гитлером, в тот же месяц, да и дни появления на свет двух крупнейших лидеров отстоят друг от друга недалеко, вот ведь какие случаются совпадения. И по этому случаю состоится Национальный Праздник Труда, тысячи трудящихся выйдут на парад в Барселосе, все как один вскидывая руку в древнеримском салюте, оставшемся у них с тех времен, когда город Брага звался на звонкой латыни Бракара Аугуста, и выедет сотня разукрашенных грузовиков, в кузовах которых представлены будут сцены из крестьянской жизни — вот виноград собирают, вот его давят и выжимают, вот идет прополка, а вот молотьба, вот гончар выделывает глиняных петушков и свистульки, вот едет кружевница с коклюшками, а вот рыбак с неводом и парусом, вот мельник с осликом и мешком муки, вот пряха с веретеном, это, стало быть, десять грузовиков, а за ними — еще девяносто, большие усилия прилагает португальский народ, дабы продемонстрировать свое добронравие и трудолюбие, но за это не оставят его без награды и развлечения, потешат его симфоническими оркестрами, иллюминацией, котловым довольствием, битвой цветов, фейерверками, раздачей еды и денег, нескончаемым празднеством. Ну, и перед лицом такого всенародного ликования мы не только можем, но и должны заявить, что празднование Первого Мая повсюду утратило свой прежний классический смысл, и мы не виноваты, что в Мадриде отмечают его под пение «Интернационала» и крики «Да здравствует революция!», в нашем отечестве подобные излишества позволены быть не могут, и пусть испанцы, обретя приют в нашем оазисе мира и спокойствия, пятидесятитысячным хором гаркнут: А Dios gracias! А вот у разных прочих французов дела совсем неважные: на выборах победили тамошние левые, и социалист Блюм сообщил о готовности сформировать правительство Народного Фронта. Царственное чело Европы заволакивают тучи, возвещая грозу, которая, не довольствуясь уже опененными боками бешеного испанского быка, погромыхивает и в победном крике французского Шантеклера, но все же вслушаемся повнимательней в слова маршала Петэна, а он, несмотря на свой почтенный возраст — восемьдесят зим за плечами, — выражается ясно: По моему разумению, заявил бодрый старец, все интернациональное — мерзко, все национальное — плодотворно и полезно, и согласимся, что человек, так выражающийся, не может дать дуба, не оставив по себе иной и более значительной памяти.
Война в Эфиопии окончена. Так заявил с балкона своего дворца Муссолини: Сообщаю народу Италии и всего мира, что война окончена, и в ответ этому могучему голосу огромные толпы в Риме, в Милане, в Неаполе, во всей Италии отозвались тысячеустым: Дуче! — крестьяне бросили поля, рабочие — заводы, в упоении патриотизма танцуя и распевая на улицах, стало быть, верно сказал Бенито, стало быть, и впрямь жива имперская душа Италии, и в подтверждение этого восстают из исторических гробниц великие тени Августа, Тиберия, Калигулы, Нерона, Веспасиана, Нервы, Септимия Севера, Домициана, Каракалы и tutti quanti [50], после долгих веков ожидания и упования вновь обретя свое прежнее достоинство, становятся строем, окружают почетным караулом внушительнейшую фигуру своего преемника, горделивую стать Виктора-Эммануила III, провозглашенного на всех языках и всеми буквами императором Итальянской Западной Африки, а Уинстон Черчилль тем временем его благословляет: При теперешнем положении дел сохранение или усиление санкций против Италии способно привести к отвратительной войне, не сулящей ни малейшей выгоды эфиопскому народу. Вот и слава Богу, гора с плеч. Ну, будет война, но не отвратительная же, как не была отвратительной война против абиссинцев.
Аддис-Абеба — о, лингвистические красоты! о, поэтические народы! — означает в переводе Свежий Цветок. И эта самая Аддис-Абеба лежит в развалинах, улицы завалены трупами, разбойники врываются в дома, насилуют и грабят, режут женщин и детей, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо. Негус бежал во Французское Сомали, оттуда на британском крейсере — в Палестину и на днях, в конце месяца, обратился к торжественному аэропагу Лиги Наций с вопросом: Что мне сказать моему народу? — но ответа не дождался, зато был освистан присутствующими в зале итальянскими журналистами, будем терпимы, известно ведь, что пыл патриотизма застит глаза и затемняет рассудок, и пусть первым бросит камень тот, кто никогда не впадал в подобные искушения. Аддис-Абеба объята пламенем, улицы завалены трупами, разбойники врываются в дома, насилуют и грабят, режут женщин и детей, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо. Муссолини возвестил: Это крупнейшее событие решает судьбу Эфиопии, а мудрый Маркони предостерег: Те, кто пытается отторгнуть Италию, впадают в опаснейшее из безумий, а Идеи намекнул: Обстоятельства побуждают нас пойти на отмену санкций, а «Манчестер Гардиан», орган британского правительства, подтверждает: Есть целый ряд причин, по которым колонии должны быть переданы Германии, а Геббельс решает: Лига Наций — хорошо, а эскадрилья бомбардировщиков — еще лучше. Аддис-Абеба объята пламенем, улицы завалены трупами, разбойники врываются в дома, насилуют и грабят, режут женщин и детей, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо, Аддис-Абеба объята пламенем, горят дома, разрушены святыни, разграблены дворцы, несется стон по стогнам городским, и в лужах крови лежат убитые младенцы. Но тень набегает на отчужденно-смутное чело Рикардо Рейса: откуда это все и далеко ли заведет? ведь газета известила меня всего лишь о том, что Аддис-Абеба объята пламенем, что разбойники грабят, режут, насилуют, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо, и ни слова не говорит «Диарио де Нотисиас» о младенцах, воздетых на копья, и что на улицах горящих враг, овладевший городом, бесчестил жен и дев невинных, равно как ни из чего не следует, что в Аддис-Абебе в этот страшный час два шахматиста играли в шахматы.
Рикардо Рейс взял с прикроватного столика «Бога лабиринта», да, это здесь, на первой странице: Тело, обнаруженное первым игроком, лежало, раскинув руки, на клетках королевских пешек и на двух следующих, ближе к позициям противника, левая рука — на белой клетке, правая — на черной,' и нигде больше в этой книге, ни на одной из прочитанных им страниц мертвых тел больше не попадалось, из чего можно заключить, что войска маршала Бадольо проходили не здесь. И положив «Бога лабиринта» туда, откуда взял, Рикардо Рейс сознает наконец, что же он ищет, и открывает ящик письменного стола, принадлежавшего некогда члену Кассационного Суда, ящик, где в былые времена лежали от руки написанные комментарии к Гражданскому Кодексу, и достает оттуда папку со своими одами, с тайными стихами, о которых он никогда не говорил Марсенде, с рукописными листками — тоже ведь в своем роде комментарии, ибо все на свете — комментарии — и которые однажды обнаружит Лидия, когда время изменится непоправимо, и утрата будет невосполнимой. Вот они замелькали перед глазами: Сплети мне венок из роз, Великий Пан не умер, С неба скрылась упряжка Феба, а вот и уже известное нам приглашение: Лидия, сядем рядом, будем следить за теченьем, это сочинено было в жаркий месяц июнь, и война была не за горами, Ничего в руках не держи, Мудр поистине тот, кто доволен театром жизни. Новые и новые листки летят, словно прожитые дни, покоится море, стонут ветры, всему в свой срок придет свой срок, достаточно лишь упорства послюненного пальца, ах, вот наконец и оно: Я помню повесть древнюю, как некогда война сжигала Персию, вот она, эта страница, эта и никакая другая, вот она, шахматная доска, а мы — игроки, я — Рикардо Рейс, ты — читатель мой, горят дома, разрушены святыни, но, если выточенный из слоновой кости король оказался под ударом, какое значение имеют плоть и кости сестер, матерей, детей, если наша плоть и кость обратились в скалистую глыбу, превратились в шахматиста и в шахматы. Аддис-Абеба в переводе значит Свежий Цветок, все прочее уже было сказано. Рикардо Рейс прячет стихи в ящик, запирает на ключ, пусть падут во прах города, пусть страдают народы, пусть иссякает свобода и пресекается жизнь, мы притворимся персами из той давней истории или — если примемся насвистывать — итальянцами, помните абиссинского негуса в Лиге Наций? — или португальцами, если начнем тихонько, в тон легкому ветерку, напевать, выйдя из дому, чтобы сказала соседка с третьего этажа: Доктор нынче в духе, а соседка с первого добавила: Отчего ж ему грустить, чего-чего, а больных всегда в избытке, каждый выносит свое суждение насчет того, что ему кажется, а не относительно того, что известно на самом деле, на самом же деле неизвестно ровно ничего, просто доктор со второго этажа разговаривает сам с собой.
