– Мы говорили об этом с Михаилом Сергеевичем Горбачевым и с Александром Николаевичем Яковлевым... Они в курсе... Совместное решение будет найдено, – подхватил мысль Кочубея Доку Гапурович. – Но очень важно не нагнетать обстановку, не поджечь недовольство людей, не бросить их во взаимную вражду, в недоверие и ненависть к власти... Мы этого хотим избежать и вас предостерегаем.
– Мы хотим того же, но не пустыми увещеваниями и призывами, а конкретными мерами по пресечению преступлений, по защите законопослушных граждан, – я почувствовал, что нужно ставить точку в затянувшемся разговоре. Позиция Завгаева и милицейского начальника была ясна до изжоги – «не выносить сор из избы», чтобы не впасть в немилость Кремлю. Они держались мертвой хваткой за власть и боялись не реальной угрозы, готовой смести их с пригретых мест, а мнимой. Поэтому, отбросив все дипломатические тонкости, резко вернул присутствующих к цели нашего приезда. – Убийца Подколзина найден или нет? Какое наказание его ожидает?
– Личность нам известна. Принимаем меры к поиску и задержанию, – ответил министр. – Наказание определит суд. Но в любом случае преступление не останется без строгого наказания. Так и передайте родственникам и близким погибшего... Впрочем, я тоже буду на похоронах завтра и сам скажу об этом... А вы – по своим инстанциям в Москве. Только еще раз прошу – не сгущайте...
Черные мундиры и черкески кубанцев, серые и белые черкески терцев и ставропольцев, шинели и казакины донцов пестрой колеблющейся лентой растянулись по улицам Карабулака. В такт траурной музыке, неспешно ступая по весенней не везде еще затвердевшей земле, казаки с затаенной болью, молча несли на плечах гроб с телом многими любимого атамана.
Все русское население поселка, кто мог дойти до кладбища, присоединилось к шествию. Отдельные немощные старушки, доковыляв, опираясь на байдики, до калиток своего подворья и, перекрестившись сами, осеняли крестным знамением покойника и его сопровождающих. Горе было большим, всеобъемлющим, заставляющим и некоторых иноверцев, особенно стариков и детей, хотя бы остановиться и проводить процессию не злорадным, а внимательным, сожалеющим взором. Но были и иные взгляды: безразлично-холодные, не чувствующие чужой боли и горя, презрительные, стреляюще-зыркающие из-под опущенных лбов...
Особенно много недоброжелательных взглядов невидимыми стрелами нацелились на процессию возле дома убийцы. Там, возле наглухо закрытых ворот, скучковались стоявшие и сидевшие на корточках мужчины и парни, приготовившиеся защищать дом и его обитателей от кровной мести. Они крепко усвоили законы гор... Только мы их забыли... Может быть, не по своей воле и вине?!. Когда были здесь кордонные казачьи станицы, то их не шибко просвещенным и грамотным обитателям не требовалась помощь ни жандармов, ни армии. Собственными силами и умом управлялись со всеми проблемами. Власть связала строителей и защитников России по рукам и ногам, сама решая, кого защищать, а кого карать... Вот и дорешалась... до полной обезлички своих сторонников и противников, полной управленческой импотенции, когда все начинает трещать по швам и валиться с пылью и кровью: идеология, экономика, сельское хозяйство, наука, культура, духовные ценности, общественные связи, добрососедство, само понятие человечности...
И черт бы с ней, с властью, с системой... Любые теории революций и контрреволюций, как показала история, придумываются для прикрытия корыстных вожделений тех или иных властолюбцев и их компаньонов... Но при этом выползает из всех щелей тупоголовая мерзость, желающая в смутное время, а значит, безнаказанно, поживиться за чужой счет, прежде всего – ближайших соседей иной нации и веры, а то и своей же, но иного тейпа, джуса, рода, иных убеждений. И страдают прежде всего самые достойные называться людьми, не звери, не подонки, а имеющие сознание, совесть, понятия о добре и зле, не желающие убивать, насиловать, грабить, унижать, растаптывать себе подобных... Когда официальная власть не способна защитить этих людей и вывести из-под удара, сама народная среда выделяет своих Данко, Махно, Соловьевых... К сожалению, истинные народные затупники и вожди всегда обречены – их ненавидит не только мерзость, но и слабая власть, усматривающая в сильных и бескорыстных неформальных лидерах потрясателей поднебесных устоев и кастовой избранности.
Изначально был обречен на безвременную гибель и вставший во главе Сунженского казачества атаман Подколзин. Он смог в короткий срок сплотить земляков в общий кулак, организовать сопротивление беззаконию, разбудить общественное мнение к проблеме геноцида русских в Чечено-Ингушетии, ударив в депутатские колокола Верховного Совета. И тем самым мешал, очень сильно мешал: одним – резать жертвенных баранов, другим – стричь.
Первое слово на траурном митинге было предоставлено главному милиционеру республики. Я стоял рядом и мысленно предвосхищал эту речь, почти наверняка зная, что именно скажет он собравшимся на кладбище родным и друзьям погибшего. И милицейский чиновник не обманул моих ожиданий.
– Дорогие родные и близкие покойного, – начал министр с нейтральной традиционной фразы, – нелепая случайность вырвала из наших рядов замечательного человека, депутата Карабулакского поселкового Совета...
Дальше шла закомуфлированная под слова соболезнования политика сокрытия истинных мотивов преступления. Ни слова об атаманском поприще, о московских мытарствах Подколзина по кабинетам депутатов и чиновников исполнительной власти, призванных защищать интересы народа. Ни слова о тех проблемах, о которых криком кричал во всех инстанциях Александр Ильич, и за что его заставили замолчать навсегда.
– Я обещаю, – продолжал фарисействовать министр, – что преступник будет найден и наказан по всей строгости закона. Спи спокойно, дорогой товарищ, пусть щедрая земля Чечено-Ингушетии будет тебе пухом.
Дальше предстояло говорить мне, и нужно было, не нагнетая страсти, как просило руководство республики, дать понять истерзанным горем родственникам и соратникам погибшего, что мы – правление Союза казаков – видим проблему во всем трагедийном объеме и постараемся, насколько хватит наших сил и возможностей, помочь им. Я не обдумывал речи заранее. Ориентировался по обстановке. И только у Господа мысленно просил нужных слов...
– Дорогие братья и сестры! – исторгнуло перехваченное спазмом горло. – Сегодня на Сунженской земле, облагороженной и возделанной трудом многих поколений ваших предков, непоправимое горе – бандитской рукой убит один из лучших сыновей и защитников Сунжи...
«Господи, как беден язык, как не хватает простых, неформальных слов, чтобы выразить все скопившиеся в душе чувства. Утешить, поддержать, обнадежить людей...»
– ... Александра Ильича Подколзина знали и уважали не только в Чечено-Ингушетии... На Дону, Кубани, Ставрополье, Тереке, в Москве... везде, куда приводили его проблемы и беды родной земли. Он не боялся стучаться в самые сановные двери, не боялся угроз бандитского отребья. Боялся только одного, что не будут услышаны и восприняты ваши просьбы и чаяния... И даже фактом своей гибели продолжает взывать об этом... Тебя услышали, дорогой Александр Ильич. Сегодня по всем храмам на казачьих землях и в Москве проходят панихиды по тебе. На днях соберется на экстренное заседание совместно с представителями законодательной и исполнительной власти страны Большой совет атаманов Союза казаков. Мы будем обсуждать проблемы, поднятые тобой, и принимать меры к их решению... Недавно изготовлена партия наградных крестов «За возрождение казачертва». Первым – еще до трагедии – центральное правление наградило тебя. Мы не успели вручить. Мне поручено выполнить эту миссию посмертно, – прикалываю на лацкан пиджака белый крест на трехцветной ленте российского флага, с изображением в центре знака Георгия Победоносца, поражающего копьем змея. – Крещусь на погребальную иконку в сведенных на груди руках покойного. Целую его в холодный широкий лоб. – Прости брат, что не уберегли. Да упокоит Господь тебя в царствии своем. Моли Бога о нас, помогай с ратью небесной отстаивать праведников на земле. Зло будет наказано. Ибо «не в силе Бог, но в правде!»
Были и другие речи... Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склоненных чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой Сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз вдовы, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии «Чеченской войной»... и первым пал в неравном бою.
За воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами.
