Она часто приходила, чтобы просто забрать вещи из шкафа, и не говорила со мной. Но в тот вечер ей было что сказать.
— Я залетела от Фрейзера.
— Господи… А ты уверена?
— Конечно, уверена. Давай выйдем. Надо поговорить, а Кайо небось уже навострил ушки. Он слышит и сквозь стенку.
Погода была отвратительная — не холодно, но ветрено, и уличный фонарь раскачивался и гремел как литавры.
— Ну а Фрейзер-то где? — спросил я, поскольку давно уже с ним не общался.
— Уехал. На Рождество ему надо быть на съезде в Луизиане, читать там какой-то чертов доклад, вот он и решил повидаться с родными, потому что не сможет быть с ними в праздники. Но какая разница, здесь он или нет? Какой от него прок?
— Скажи честно, Мими, замуж бы ты не хотела?
Она помолчала, словно предоставляя мне шанс взять назад свои слова и лишь меряя меня взглядом.
— Ты, кажется, вообразил, будто я, чуть что, теряю голову, — произнесла она, когда я не воспользовался шансом.
Мы еще медлили на крыльце, не решаясь подставлять себя ветру. Она потерла затылок выпростанной из широкого рукава рукой и приблизила ко мне свое круглое лицо. Выражение твердой и счастливой решимости. Счастливой? Да, счастливой… Потом она нахмурилась и задумчиво произнесла:
— Если я не пошла за него раньше, неужели надо делать это сейчас из-за какой-то случайности? Вижу, на тебя неплохо повлияли. Давай-ка выпьем по чашечке кофе.
Она взяла меня под руку, и мы дошли так до угла, где опять остановились, разговаривая, пока нашу беседу не прервало появление собачки, за которой шла женщина в каракулевом пальто и смушковой шапке, и тут развернулась сцена, наглядно свидетельствующая, что Мими и вправду способна обезвредить налетчика, выхватив у него пистолет и выстрелив ему в ногу. Собачка, возможно, сбитая с толку непогодой, плохо сориентировалась и пописала прямо на щиколотку Мими, отчего та заорала женщине, видимо, пропустившей этот интересный эпизод:
— Уберите собаку! — И тут же не долго думая сорвала с ее головы смушковую шапку и, оставив ту с непокрытой головой и растрепанной ветром прической, вытерла ногу.
— Моя шапка! — только и воскликнула женщина, потому что, воспользовавшись ее головным убором, Мими швырнула его на тротуар.
Какое восхитительное пренебрежение условностями и находчивость в трудных обстоятельствах! Впрочем, доводы в свою пользу Мими всегда находила с необыкновенной легкостью. Так или иначе, но в аптеке, где она, живо задрав юбку, сняла чулок и сунула себе в сумочку, Мими первая посмеялась над инцидентом. Хороший повод выпустить пар щекотал ей нервы и веселил.
Но кофе ей, оказывается, понадобился, чтобы обсудить со мной новый способ абортов, о котором она слышала. Она уже испробовала все: и таблетки, называвшиеся, кажется, «эргоапиол», и изнурительные прогулки, и карабканье по лестницам, и горячие ванны, и вот теперь раздобыла адрес доктора, живущего возле Логан-сквер и уколами вызывающего выкидыши.
— Я о таком способе никогда не слыхала, но попробовать стоит, и я это сделаю.
— Какое лекарство он вводит?
— Почем я знаю? Я же не химик!
— А если это так подействует, что тебе придется ехать в больницу? Что тогда?
— Ну, при угрозе жизни они обязаны принять. А причину доктора все равно из меня не вытянут!
— По-моему, это рискованно. Наверно, лучше не пробовать.
— И родить? Мне? Ты представляешь меня с ребенком? Рожай, а там хоть трава не расти? Может, ты свою мамочку вспомнил? — Таким образом я узнал, что либо Сильвестр, либо Клем Тамбоу обсуждали с ней мою биографию. — Подумал, что не родился бы на свет божий, если бы твоя мама придерживалась моих взглядов в этом вопросе? И братья твои тоже не ходили бы сейчас по земле? Но если бы даже мне гарантировали такого сына, как ты, — сказала она с обычной своей иронической усмешкой, — не думай, конечно, дружок, что я без ума от тебя: я знаю все твои недостатки, — то и тогда: зачем мне все это нужно? Чтобы души этих зародышей не являлись мне на смертном одре с упреками, почему я не позволила им родиться? А я скажу им: «Слушайте, оставьте меня в покое! Кем вы себя возомнили? Были-то всего-навсего какими-то жалкими моллюсками, не больше. Вы понятия не имеете, как вам повезло! Почему вы решили, будто вам понравилось бы здесь? Поверьте мне на слово: вы возмущаетесь только потому, что не знаете».
Мы сидели у стойки, и прислуга, застыв, внимала этому монологу. Какой-то мужчина воскликнул:
— Вот шлюха полоумная!
Она услышала, поймала его взгляд и рассмеялась ему в лицо:
— Ты что, парень, корчишь из себя Сезара Ромео?
— Да она не успела войти, уже чулки снимает, ляжки показывает!
Слово за слово, разгорелась ссора, и нам пришлось продолжить разговор на улице.
— Нет, — сказал я. — Я не сожалею о том, что родился,
— Уж конечно! Ты бы даже поблагодарил за эту случайность, если бы знал кого!
— Нельзя считать это чистой случайностью. Во всяком случае, со стороны матери была любовь.
— А что, любовь исключает случайность рождения?
— Я говорю о стремлении дарить жизнь, множить ее из благодарности.
— Покажи мне, где она — эта благодарность! Съезди на Фултонский рынок, туда, где продают яйца, и подумай хорошенько. Кто там и кому благодарен?
— Я не могу опровергать подобные аргументы, но если спросишь, не предпочтительнее ли забыть, то, ответив «да» или даже «возможно», я бы солгал. На моей стороне факты. Не поручусь даже, что до конца понимаю такую забывчивость, и могу сказать только одно: существует масса вещей, которые делают мою жизнь радостной и приятной.
— С чем тебя и поздравляю! Может, ты и доволен своей жизнью и тем, что ты такой, какой есть, а большинству жизнь приносит одни страдания. Одну женщину мучают морщины и охлаждение мужа, другая мечтает, чтобы сестра поскорее умерла и оставила ей «бьюик», эта из кожи вон лезет, чтобы не толстела попа, а та жаждет выколотить из кого-нибудь деньги или сменить мужа. Могу продолжить список, включив уже мужчин, хочешь? Длинный перечень получится, практически бесконечный! Люди есть люди; не бывает так, что в один прекрасный день вдруг раз — и все изменилось. И человек не меняется, и в жизни у него все остается по-прежнему. В этом смысле ты, похоже, счастливчик. А другие увязли в буднях. Жизнь засасывает. В этом их оправдание, и что тут поделаешь!
Я не мог согласиться с ней, не представлял себе жизнь застывшей, как бетон, не считал, что в ней отсутствуют моменты чистой радости, не иллюзорной, позволяющей на время забыть о постоянных разочарованиях и неизменной боли — смерти детей, утрате возлюбленных, друзей, смысла и цели, — забыть о старости, одышке и впалых щеках, седине, дряблой груди и беззубых челюстях, и — может быть, самое невыносимое — отвратительной черствости души, жесткой и бесчувственной, образующей как бы второй костяк, поскрипывающий чем дальше, тем больше, а ближе к финалу — с оглушительной громкостью. Но Мими, вынужденная принять практическое решение, не могла мне сочувствовать и моментально дала это понять — дескать, ты мужчина и волен размышлять и рассуждать, для меня же это животрепещущий вопрос, крови и плоти, она словно даже бравировала этим, и щеки ее горели гордостью за то, что последнее слово тут — за ней.
Я прекратил с ней спорить, хотя она меня и не убедила. Положа руку на сердце, ужасная перспектива гибели нерожденного не так уж меня пугала. Желая быть последовательным в защите человеческих душ, надо испытывать смущение и угрызения совести, оттого что лона иных женщин остаются бесплодными и пустыми, в то время как больницы, сумасшедшие дома и тюрьмы, наоборот, переполнены. Впрочем, такие широкие обобщения были бы неуместны. В конце концов, это действительно ее дело — рожать ли ребенка от Фрейзера, пока не свободного и не способного связать себя с ней браком, если бы даже она того хотела. К тому же я не совсем верил всему, что она говорила о Фрейзере.
Однако и к уколам я тоже относился с подозрением. И, решив расспросить о них Падиллу, являвшегося для меня научным авторитетом, попробовал застать его в лаборатории. Если сам он не в силах разрешить мои сомнения, то может посоветоваться с кем-то из коллег-биологов в этом огромном, размером почти с небоскреб здании, где всегда так надрывно лаяли собаки, что оторопь брала. Впрочем, Падиллу это, кажется, не смущало: в лабораторию он заходил лишь для того, чтобы произвести подсчеты, — в своей быстрой и странно небрежной манере, стоя в эксцентрической позе — одна рука в кармане, нетронутая сигарета курится неровной струйкой дыма. Застать его и поговорить до назначенного приема у доктора мне не удалось, и я сопроводил Мими на этот прием.
Доктор показался мне человеком удрученным или, во всяком случае, переживающим непростой период в жизни. Он сидел за столом среди потертой мебели, покуривая сигару, в рубашке с закатанными рукавами. На полках я хорошо натренированным на книги глазом углядел томики Спинозы, Гегеля и других автором, не слишком соответствующих докторской профессии, а в особенности такой ее отрасли. Внизу располагалось музыкальное ателье. Память услужливо подсказала мне фамилию владельца: Страччьятелла. За стеклом витрины девочки и мальчики перед микрофоном играли на гитарах, голые ноги малышей, свисая с табуретов, не достигали пола, но шум они производили страшный — музыка гремела на всю округу, вырывалась на вечернюю улицу, в наступивший после недавнего снегопада холод, и перекрывала даже грохот трамваев, старых на этом маршруте и потому нещадно скрипевших и дребезжащих.
