- Но потом сказали, что придут сами, чтобы мне лишний раз не утруждаться. «Теперь ты должна забыть обо всем и беречь плод», - сказала мама. Они вызвали по телефону такси и на лестнице поддерживали меня под руки.
Эра засмеялась и сняла, наконец, пальто.
- Все верно, - сказал он. - Нечего тебе шататься по редакциям, сиди дома и укрепляй плод.
Эра ничего не ответила, только нахмурилась вдруг, а когда часы на серой вокзальной башне отзвонили шесть, она оделась в темное широкое платье и черные чулки, гладко причесала волосы, прикрепила к ушам нефритовые, в тонком золотом ободке клипсы.
- На судилище? - спросил он. - Надо ли?
- Надо, - сказала Эра.
- Добрая душа... - произнес Овцын и тоже стал собираться.
Они поехали на такси и пришли раньше начала. В небольшом зале красного уголка жилконторы было еще пусто и прохладно. Перед рядами стульев стоял стол, накрытый зеленым. На нем - графин с водой, опрокинутый на блюдце стакан, чернильница. Две старушки в последнем ряду стульев скрипуче и невнятно беседовали. Ломтик, скрестив руки на груди, до предела распрямившись, стоял у окна и глядел во двор, на присыпанные снегом грузовики. На другом подоконнике спала серая кошка. Они подошли к Ломтику.
- Здесь холодно, - сказала Эра.
- Скоро здесь будет жарко, - увесисто произнес Ломтик, и на его лице было выражение обреченного на казнь через отсечение головы.
Приходили разные люди, усаживались группами, с любопытством смотрели на спину Ломтика, прямую, как чертежная линейка. Если бы Ломтик повернулся лицом к залу, они, верно, не смотрели бы так беззастенчиво.
- Не каменей, - сказала Эра. - Все будет хорошо. Они разберутся, что ты не хулиган и не тунеядец. Где та мегера, которая подала на тебя заявление?
- Вон та, упитанная, в сером костюме, - указал он пальцем через плечо, и Овцын понял, что Ломтик смотрит не на грузовики, а на отраженный в оконном стекле зал. - Она знает, что я убил бы ее, спокойно вымыл руки и пошел ужинать свои пельмени.
- Почему такое свирепое отношение? - спросил Овцын.
Расплывшаяся дама в сером костюме одна только не смотрела на Ломтика. Брови ее были сдвинуты, и нижняя челюсть двигалась, будто жуя. Наверное, она мысленно пережевывала хрупкого врага.
- Соседка по квартире, - процедил Ломтик сквозь сжатые зубы. - Сама дура, и сын у нее балбес. Провалился на экзаменах в институты, пришлось крошке идти работать... А я три месяца, видите ли, не работаю. И с голоду не помираю. И даже гости ко мне приходят. Читают стихи, танцуют. Подслушаешь у скважины - стихи читают непонятные, танцуют тоже не кадриль. Это бесит. И вообще моя физиономия ее бесит. Она мне устраивает все гадости, которые еще не включены в уголовный кодекс. Может быть, даже в пельмени плевала. Теперь я не отхожу от кастрюли, пока пельмени не сварятся. И тогда в ее глазах сверкает отчаянная тоска неудовлетворенности страстного желания. А сын однажды пришел ко мне проверять документы. Не сам, конечно, она его послала. Он парень безобидный, покорный, как слон...
Овцын вышел в коридор покурить, и мимо него прошествовали судьи. Двое пенсионеров, один дородный и могучий, с осанкой строевого полковника, другой сухонький и желтый, с некрепкой шеей. В третьем Овцын узнал инженера из отдела астрометрических постоянных Валерия Попова, которому в далекие уже времена объяснял, как переводить градусы Фаренгейта в градусы Цельсия. Попов тоже припомнил его, остановился, приветственно тряхнул черными волосами, которые начинались у него от самых бровей.
- Привет, - сказал Овцын. - Вы еще и судья?
- Общественная работа, - пожал плечами Попов. - Без этого кандидата не получишь. Ученый должен быть общественным деятелем.
- Следовательно, это не призвание?
- Судью нельзя допрашивать, - сказал Попов. - Вы-то как здесь оказались? Не газетка ли прислала?
- Газетка тут ни при чем, - сказал Овцын. - Я знаком с вашим подсудимым.
- С этим Ломтиком? - Губы Попова скривились. - Ну и знакомые у вас, Овцын.
- В душе своей вы уже осудили его до процесса? Разве так полагается?
- Он из тех, которые юлят под ногами, - сказал Попов. - Простите, меня ждут. Дайте курнуть...
Он в три затяжки докурил сигарету Овцына, плюнул на окурок, швырнул его в темную даль коридора и отправился к судейскому столу.
Овцын не стал закуривать другую сигарету и пошел к окну; около Ломтика стоял худощавый, сравнительно молодой человек в грубошерстном свитере с высоким воротником, над которым угрожающе торчал острый подбородок.
- Дарий Бронин, - представился он Овцыну.
- Поэт и общественный защитник, - прибавила Эра. - Ты помнишь, я тебе показывала книжку?
Он помнил, но книжку тогда так и не одолел, споткнувшись на втором стихотворении.
- Меня приглашают, - сказал Дарий Бронин. - Ну, не дрейфь. Ломоть. Когда будут спрашивать, говори медленно, говори мало, говори загадочно.
Бледнеть можно, краснеть не надо. Признай свою вину. Поклянись, что в душе ты любишь мадам Бантикову, как родную тетю, и завтра же пойдешь привлекаться к труду.
- Завтра воскресенье, - возразил Ломтик.
- Есть разница между «завтра» поэта и «завтра» календаря, - бросил Дарий Бронин уже на ходу.
Он подошел к столу и сел с краю. Ломтика посадили в середине переднего ряда стульев.
- Этот Дарий относится к делу несерьезно, - сказал Овцын.
- Он член союза, - отозвалась Эра. - В данном случае это важнее серьезности.
- Не знаю, как старички, а вон тот черногривый его раскусит. На того звание не подействует.
- Ты его знаешь? - встрепенулась Эра.
- Да, видались. Инженер-электроник из Астрономического института. Он сказал: «Ну и знакомые у вас, Овцын».
Пенсионер с осанкой полковника поднялся, постучал карандашом о графин, стал говорить тренированным председательским голосом:
- К нам поступило заявление от гражданки Бантиковой Ираиды Самсоновны, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, проживающей в квартире номер четырнадцать... Это заявление я сейчас вам зачитаю... «Заявление... В товарищеский суд жилконторы... В то историческое время, когда весь народ, прилагая героические усилия, строит светлое будущее человечества - коммунизм, отдельные морально разложившиеся подонки общества, затаившиеся в темных углах, проводят время в безделье и оргиях, занимаясь клеветой на советского человека в стороне от честного труда...»
В зале стало томительно-тихо. Ираида Самсоновна Бантикова слушала исполнение своего произведения, наклонившись вперед и приспустив нижнюю челюсть. Серая кошка проснулась, подняла голову и навострила уши.
- «Жилец моей квартиры номер четырнадцать, - продолжал судья, - по фамилии Ломтик нигде не работает, спит до двенадцати часов дня, а по вечерам часто устраивает в своей комнате шумные сборища незнакомых молодых людей и девушек с употреблением спиртных напитков и западных танцев. После одного из таких сборищ у меня пропал кот по имени Кузьма...»
Смех раздался в зале. Попросив тишины, судья читал дальше длинное заявление, перекладывая страницы из правой стороны папки в левую. Конец прозвучал грозно:
- «Я требую выселить из столицы нашей Родины Москвы прогнившего тунеядца, который своим поведением кладет черное пятно на светлый облик советского молодого человека».
Судья сел и вытер лоб платком.
- Гражданин Ломтик, - позвал он, попив воды и отдышавшись. - Встаньте и расскажите нам, почему это у вас так получается.
- Я протестую против формы вопроса! - вскочил с места Дарий Бронин. - Еще неизвестно, так ли это получается.
- Ладно, ладно, товарищ Бронин, - согласился судья. - Зададим тот же вопрос иначе: расскажите, гражданин Ломтик, что же у вас там получается?
- Ничего хорошего не получается, - произнес Ломтик, встав. - Ираида Самсоновна меня терпеть не может.
- Разве без причины? - подала с места голос гражданка Бантикова.
- А я и не говорю, что без причины, - согласился Ломтик. - Только оргий я не устраиваю, клеветой на советского человека не занимаюсь, кота я у нее не крал, и я не тунеядец. Я много работаю.
- Что вы делаете? - спросил сухонький судья.
- Пишу.
- Вы член Союза писателей?
- Нет.
- Значит, это нельзя назвать работой, - покачал головой судья.
- Позвольте разъяснить! - вскочил с места Дарий Бронин. - В уставе Союза писателей СССР есть статья, говорящая, что в члены союза может быть принят только человек, создавший произведение, имеющее самостоятельную художественную ценность. Такие произведения не создаются за один вечер. Они создаются годами - годами напряженного труда. Все эти годы человек не является членом союза, но тем не менее работает.
- А чем он все эти годы питается? - спросил Валерий Попов.
- Конечно, приходится где-то служить, - пожал плечами Дарий Бронин. - Человек не черепаха, чтобы годами обходиться без пищи. Всяко бывает. Бывает, что и члены союза нанимаются на работу, потому что на них нападает так называемый «творческий застой».
