Я настаиваю, кипячусь, потому что Патрик издевательски хмыкает, а Динни смотрит еще более недоверчиво.
— А сегодня я познакомилась с Джорджем Хетэуэем…
— Это какой, не тот, что держал гараж на шоссе? — уточняет Патрик.
— Он самый. Когда Кэролайн только-только туда приехала, его мать работала в большом доме. Ее оттуда выставили якобы за кражу, но, по словам Джорджа, она уверяла, что ее выгнали за то, что она знала о ребенке в доме. И это как раз в то время, когда Динсдейлы нашли Флага! В доме был ребенок, а потом исчез. На самом деле ваш дед — сын нашей прабабки. Я в этом уверена, — заканчиваю я, тыча нетвердым пальцем в Динни.
Он внимательно смотрит на меня, трет подбородок, обдумывает услышанное.
— Это… — Бет пытается подыскать достаточно сильное слово, — смехотворно!
— Почему это? — вопрошаю я. — Это объясняет враждебность Кэролайн к Динсдейлам: представь, она избавляется от ребенка, думает, что это навсегда, что больше его не увидит, а они подбирают и растят его буквально у нее на пороге. Это должно было сводить ее с ума. Вот почему она так их возненавидела.
— Вот такой вопрос, — подает голос Динни, — она привозит с собой ребенка, держит при себе какое-то время, до второго замужества. По каким-то причинам первый брак в бумагах не упомянут, но она не может выйти замуж за лорда, если ребенок незаконный, это просто невозможно. Стало быть, она до поры до времени держит его здесь, в Бэрроу Стортоне, а потом подбрасывает в лес. Меня интересует — почему? С какой стати она так поступила?
— Потому что… — Я умолкаю, рассматривая свой стакан. — Я пока не знаю. Но я над этим думаю. Ваш дедушка не был болен чем-нибудь, он не был инвалидом?
— Здоровый был, как бык, до самой старости, — мотает головой Динни.
— Может, лорд Кэлкотт не позволили бы ей оставить сына от другого мужчины?
— Это невозможно, — бодро вступает Патрик. — На самом деле ребенок Кэролайн, скорее всего, умер еще там, в Америке, а здесь одна из служанок попала в беду… может, это мать Хетэуэя в момент отчаяния стащила из господского дома наволочку и избавилась от своего незаконного ребенка? Неудивительно тогда, что она всю жизнь врала про это и что за такое ее и уволили.
— В этом есть смысл, — поддерживает Бет.
Я трясу головой:
— Нет. Я знаю, что это был ребенок с фотографии. Должен быть он, — настаиваю я.
— А что касается ее отношения к нам и ко всему нашему семейству, — продолжает Патрик, — она просто была продуктом своего времени. Бог свидетель, нам и сейчас немало приходится сталкиваться с разными предрассудками, а уж сто лет назад — и говорить нечего! Кочевая жизнь считалась преступлением, все это знают.
— Ладно, ладно! — кричу я. — Я остаюсь при своем мнении, уверена, что я права. А ты что скажешь, Динни?
— Я не уверен, что все это так. И не уверен, что хотел бы оказаться Кэлкоттом. Они слишком долго плохо относились к людям, которых я люблю, это тянулось годами, — отвечает он и смотрит мне прямо в глаза, так, что я вынуждена отвести взгляд.
— Ну, давай выпьем, родственница, — подводит итог Патрик. Звучит миролюбиво, но не убедительно. Тема исчерпана, я со своим выступлением села в лужу.
— Во всяком случае, гипотеза была смелая. — Бет дружески пихает меня локтем в бок.
К полуночи у меня звенит в ушах, а когда я поворачиваю голову, мир плывет, и мне требуется время, чтобы вернуть его на место. Я прислоняюсь спиной к Гарри, который сидит рядом и уже выпил столько колы, что каждые двадцать минут бегает в туалет. Вокруг меня ведутся разговоры, я в них тоже участвую, я часть происходящего. Я довольна жизнью — пьяная, поглупевшая. В полночь бармен включает радио на полную громкость, и мы слушаем Биг Бен, ждем, затаив дыхание, когда закончится перезвон и прозвучат удары, возвещающие наступление нового года. Паб взрывается, а я думаю о Лондоне, о том, что там, далеко, эти колокола звучат без меня, унося в прошлое мою старую жизнь. Внезапно я совершенно ясно понимаю, что не хочу возвращаться к ней. Патрик, и Бет, и другие люди целуют меня. Потом я поворачиваюсь к Динни, подставляю щеку и получаю от него поцелуй, который потом ощущаю так долго, что даже начинаю подозревать, не останется ли у меня на коже чего-то вроде водяного знака.
Вскоре Бет тянет меня за рукав и говорит, что уходит. Толпа уже немного поредела, остались почти одни пьяные, и я одна из них. Мне хочется побыть еще. Я хочу, чтобы праздник продолжался, хочу продлить иллюзию того, что среди этих людей я не чужая. Бет качает головой и говорит мне на ухо:
— Я устала. По-моему, тебе тоже пора, идем вместе, по крайней мере будем уверены, что обе благополучно добрались. Ты уже достаточно выпила сегодня.
— Со мной все в порядке! — Я выражаю свое несогласие слишком громко, тем самым доказывая, что сестра права.
Бет встает, прощается, улыбаясь всем, начинает одеваться и протягивает мне мою куртку.
— Нам пора, — говорит она, улыбаясь всем в общем, но не встречаясь глазами с Динни.
— Ага. Вечеринка уже практически закончилась, — зевает Патрик. Его ясные глаза покраснели.
— Можно пойти к нам, если хотите. Выпивки сколько угодно, — приглашаю я с энтузиазмом.
Бет обращает на меня предостерегающий взгляд, но мое приглашение никто не принимает — ссылаются на поздний час, опьянение, скорое похмелье. Я натягиваю куртку. Двигаюсь неловко, путаюсь, не могу найти рукава. Пытаясь выбраться из-за стола, я толкаю его, стаканы звякают. Когда мы поворачиваемся, чтобы уйти, Динни ловит Бет за руку, притягивает к себе и что-то говорит ей на ухо.
— Спокойной ночи, кузина Эрика! — окликает он меня, увидев, что я, покачиваясь, удаляюсь.
— Я все-таки права! — повторяю я упрямо, ковыляя прочь из паба.
— Эрика! Подожди меня! — кричит мне вдогонку Бет, появляясь в дверях паба. Но я, кажется, не могу остановиться. В моей крови огонь, он гонит вперед мое тело, я им не управляю. — Погоди же, стой!
Она догоняет меня, бежит рядом.
— Вообще-то там было довольно мило, — говорит она.
— Я тебе говорила, — отвечаю я громко, перекрывая ветер. Я не могу точно определить, что сейчас чувствую. Какое-то дикое раздражение, безграничное отчаяние от того, что я ничегошеньки не знаю наверняка.
— О чем это вы там шептались с Динни?
— Он… э-э… — Она кажется смущенной, — он просто попросил, чтобы я довела тебя до дому и уложила в постель. Вот и все.
— И все?
— Да, это все! Не начинай, Эрика, ты напилась.
— Не так уж я и напилась! У вас с ним вечно были свои секреты, и с тех пор ничего не изменилось. Почему ни один из вас мне не расскажет, что случилось тогда?
— Я… я уже говорила — просто не хочу это обсуждать, да и тебе это ни к чему. А ты что, и Динни уже спрашивала? — В голосе Бет звучит тревога, почти ужас. Я начинаю вспоминать, путано и бестолково, но прихожу к выводу, что не спрашивала, по крайней мере напрямую.
— Что он тебе на самом деле сейчас сказал?
— Я только что тебе сказала! Господи, Эрика… ты ревнуешь? Все еще? Спустя все эти годы?
Я останавливаюсь, поворачиваюсь к ней, пытаюсь рассмотреть ее в тусклом свете. Мне никогда не приходило в голову, что она знает. Что оба они знают, что вообще замечают, как я требую к себе внимания. От этого открытия мне становится только хуже.
— С чего мне ревновать, — бормочу я. Ох, если бы это было правдой!
Мы идем дальше, молчим, спотыкаемся, идем по шоссе. Когда мы подходим к дому, я понимаю: что-то неладно. Какой-то тревожный звоночек трезвонит у меня в мозгу, пытается пробиться сквозь пьяную дымку. Похоже, все дело в молчании Бет. В его качестве, в его продолжительности и глубине.
Бет отпирает входную дверь, но я пячусь назад из темного холла. В бледном свете луны он вообще похож на открытую могилу. Бет заходит, вспыхивает ослепительный желтый свет, и я поворачиваю назад.
— Ну что же ты, все тепло выпустишь, — произносит она.
Я трясу головой:
— Пойду пройдусь.
— Не говори ерунды. Половина первого ночи, холод собачий. Иди в дом.
— Нет. Я… побуду в саду. Нужно, чтобы голова прояснилась, — твердо говорю я.
Бет — силуэт в дверном проеме, безликий и черный.
— Тогда я подожду здесь, пока ты не войдешь. Не задерживайся.
— Не надо ждать. Иди ложись. Я недолго.
— Эрика! — зовет Бет, когда я поворачиваюсь, чтобы уйти. — Ты… ты не намерена оставить это дело? Ты не хочешь бросить свое расследование? — Настоящий страх звучит в ее голосе. Он кажется хрупким, как стекло. Я и сама испугана этой переменой в ней, ее неожиданной слабостью, уязвимостью, тем, как она держится за дверной косяк, словно боится улететь. И все же я не даю себя разжалобить.
— Нет. Не хочу. — И я ухожу прочь от нее.
Я не позволю этому вечеру закончиться, пока не добьюсь чего-нибудь, пока не приду к какому-то решению, пока не вспомню. Пересекаю бугристую лужайку, ноги меня не слушаются, подворачиваются, коленки ватные. Под пологом леса темнота гуще. Я поднимаю голову, вытягиваю перед собой руки и иду на ощупь. Я знаю, куда иду.
