– Я? Да ее вся Вена ждет, – сказал я, указывая на телеэкран.
– У нас с ней проблема. Она везет собачку, маленькую такую, комнатную.
– Ну и что? Собачка наелась героина?
– Нет справки о прививках.
Тут даже фотограф забыл про свой аппарат.
– Какой ужас! – ахнул я. – Комнатная собачка без справки. Над страной нависла угроза. А вам выпала честь предотвратить катастрофу. Отправляйте самолет обратно. Завтра вы проснетесь знаменитым.
Чиновнику было неприятно красоваться перед объективом фотоаппарата. Он сказал:
– А как мне быть? Я должен выполнять предписания.
– В такую ночь, как эта, грех находиться на службе. Через год приходите с женой на бал в Опере. О билетах я позабочусь. И давайте кончать эту комедию.
Он как будто замялся.
– Прошу вас, – взмолился я. – У вас все получится.
– Посмотрим, как получится, – сказал он, покидая нас.
Получилось, как видно, очень легко и просто, поскольку тут же вышла Катрин Пети в длинном манто из белого меха. В руке она держала изящную корзиночку. Катрин была невысока ростом и, пожалуй, полновата, но в долгополом манто казалась стройной и элегантной. Я поцеловал Катрин ручку и протянул цветы. Вашек фотографировал нас в разных ракурсах. Потом выпили шампанского. Таможенник составил нам компанию. Он извинился перед Катрин и вновь помянул предписания. Она с истинным благородством приняла это к сведению. На экране появилась ложа коммерциального советника Шварца. Катрин радовалась предстоящему свиданию с Оперой. Поскольку я ее поторапливал, таможенник не преминул дать мне свой адрес, имея в виду обещанные билеты. Шофер понес чемоданы, мы двинулись за ним.
По дороге я рассказал Катрин о демонстрациях.
– Полицейские, должно быть, успели очистить Шварценбергплац, – предположил я. – Мы сможем, как подобает, подъехать по пандусу.
Катрин делилась впечатлениями от вечернего спектакля в Базеле. Она сказала:
– Альфред Жермон[50] с величайшим удовольствием отправился бы вместе со мной. Но я не хотела огорчать тебя таким сюрпризом.
– Теперь я твой партнер по сцене. Будь уверена, в Вене тебя встретят овациями. И зрителей куда больше. Чем ближе к ночи, вернее, уже к утру, тем…
– …тем тщеславнее гости, – продолжила она.
Я попросил шофера включить радио. Где-то в районе Зиммерингской пустоши музыка вдруг оборвалась. Какое-то время вообще ни звука, не последовали и ожидаемые сигналы, предшествующие сообщению дорожной полиции. Вместо этого послышался чей-то кашель. Затем глухо, словно из глубины пространства, динамик прохрипел: «Включение!» И наконец мы услышали дрожавший от волнения голос. Говоривший с трудом подбирал слова:
«Внимание… мы в связи… неожиданно прерываем программу. Внимание… экстренное сообщение… В Венской государственной опере происходит… несколько минут назад произошла катастрофа… Люди кричали и падали… совершенно беспомощно. Пока никакой ясности. Кажется, все еще продолжается, люди валятся на пол, сотни людей. Как будто они… будем надеяться, что это не так… умирают. Это ужасно, просто передать невозможно. Сейчас мы еще не можем сказать, что здесь случилось. В этом году у нас нет микрофона в театре. Мы вынуждены все наблюдать по телевизору, программа ЕТВ. Нет, это просто какой-то кошмар. Дорогие радиослушатели, молитесь, чтобы на самом деле все было не так страшно, как выглядит на телеэкране. Совсем скоро мы вновь выйдем в эфир».
Приемник умолк. Я взял Катрин за руку и попросил шофера остановиться. Мы молча сидели. Через несколько минут включили скорбную музыку. Песик Катрин лизал мою ладонь. Гладя его, я с ужасом представил, что было бы, если бы имелась справка о прививках. Я благодарил Бога за то, что он послал нам столь усердного таможенника. Несколько недель спустя я выразил ему свою признательность, разумеется, не вручением билетов в Оперу. Бал кончен навсегда.
Мы сидели в машине, слушая траурную музыку, прерываемую очередными сообщениями, и тут я вдруг понял, что до сих пор жил иллюзией. Будучи предпринимателем, да к тому же успешным, я воображал себе, что жизнь можно лепить собственными руками. Ничего подобного. Какая-то справка о прививках, недобросовестный чиновник, завершенный раньше обычного спектакль в Базеле или болезнь ее высочества вполне могли иметь роковые последствия, и меня бы уже не было в живых. Так же как Яна Фридля. В первые дни я исказнил себя упреками, может быть безосновательно, но заглушить их не удавалось. Но потом, когда на горизонте появилась алчная подруга Яна, да еще с намерением вмешаться в мои финансовые дела, я перестал упрекать себя. Напротив, я проклинал себя за то – хоть об этом не стоит говорить вслух, – что не сумел затащить ее на бал.
Около получаса мы простояли на обочине автобана. За это время проехало всего лишь несколько машин. Над крышами города мигали огнями вертолеты. Я заказал для Катрин апартаменты в отеле «Бристоль», в двух шагах от Оперы. Из радиосообщений мы поняли, что там сейчас невообразимый хаос. Мне не хотелось, чтобы Катрин хоть краешком глаза увидела этот ужас. Кроме того, я был уверен, что к «Бристолю» сейчас вообще не подъехать. Другой приличный отель найти в Вене тоже не представлялось возможным. Она сказала, что хочет вернуться в Базель.
– Боюсь, – ответил я, – что из-за такого множества спасательных вертолетов над городом частному самолету не дадут разрешения на взлет. К тому же не хотелось бы пока оставлять тебя одну.
– Но не торчать же нам всю ночь на обочине.
Я велел шоферу ехать в Зальцбург. Катрин однажды была там, во время фестиваля она жила в отеле «Золотой олень». Я несколько раз навещал ее, мы чудесно провели время. По дороге в Зальцбург мы слушали радио, вести были одна ужаснее другой. Шоссе казалось абсолютно пустым, похоже, только мы и ехали в сторону Зальцбурга. Мы притормозили у заправки близ Ансфельдена. Когда песик, дрожа от холода, поднял ножку, я обнял Катрин и сказал:
– Ты мой ангел-хранитель.
Она помедлила с ответом и, уже садясь в машину, заметила:
– Вы, жители Вены, носите катастрофу в самих себе. Я всегда чувствовала это, слушая музыку ваших композиторов.
Тут сзади к нам подъехала какая-то машина. Из нее вылез фотограф Вашек. Я сказал ему:
– Мы едем в отель «Золотой олень». А вы возвращайтесь в Вену. Для газеты вы нужнее там, а не здесь.
Он последовал моему совету. Продолжая путь, мы выключили радио. В какой-то момент Катрин запела. Это была нежная, чарующая мелодия, звуки воспаряли на высоких нотах и плавно переходили в нижний регистр. И я был заворожен их мелодичным повтором.
Дай руку мне, красавица душа!
Поверь, я – друг и не могу карать я…
Узнаешь ты, как сладко, не дыша,
Вкушать покой в моих объятьях!
Потом я часто слушал эту песню. Но тогда еще не знал, как она называется. Я спросил:
– Что это?
– Вторая строфа, партия Смерти из «Смерти и девушки» Шуберта.
Около пяти утра мы прибыли в гостиницу «Золотой олень». Для нас нашелся номер.
Во время трансляции бала позвонили из генеральной дирекции в Париже. Это было где-то в половине двенадцатого. Я не хотел тратить время на разговоры. Но технический ассистент включил динамик, и я мог все слышать. Кто-то возмущался по-английски с французским акцентом: «Что там у вас? Си-эн-эн показывает уличные бои в Вене. Сейчас даже в прямом эфире. А чем занимается ЕТВ? Немедленно дайте картинки с улиц. Вытащите из театра какую-нибудь принцессу и покажите ей этот ад. И пожалуйста, побольше динамики. Мы хотим видеть все, по полной программе. О'кей?»
Я очень хорошо представлял себе, что творится снаружи. Шум временами был слышен даже в студийном автобусе, обладающем хорошей звукоизоляцией. Кроме того, на улице у нас работала ручная камера, которая с десяти часов отслеживала самые малоприятные сцены. Демонстранты временами подбирались к нам угрожающе близко. Краем глаза я следил за одним из мониторов, на котором мог видеть события на улице. Но я бы не решился включить их показ в передачу. Не хватало еще, чтобы мерзкими сценами я испоганил нами же самими организованную программу респектабельного шоу. О том, что Си-эн-эн, не получив доступа в Оперу, делает хорошую мину при плохой игре и ведет съемку на улице, я, правда, не знал. Три бригады, которым были поручены самые никчемушные, на мой взгляд, интервью, я отозвал с бала. Наши техники смонтировали подъемные платформы с мощными прожекторами. Если уж показывать буйство толпы, то надо, чтобы все было видно как на ладони. Перебросить на улицу Фреда мне как-то не пришло в голову, хотя я не сомневался, что потолкаться там ему было бы интереснее, чем торчать в зале и снимать оркестр. К тому же он томился в единственной ложе, где запрещалось курить. Я просил сделать для него исключение, но пожарные оказались непреклонны. Осветительская ложа была нашпигована оборудованием, которое уже не соответствовало новейшим требованиям. Но я был уверен, что Фред и там не изменит своей привычке.
