В лесу темнее и теплее, чем на поляне. На миг чужие глаза уставились на него, весь свет словно сосредоточился в их выпуклых, остекленевших оболочках. Потом веки опустились, и чужие руки потянулись к нему. Поцелуя не было. Снова он повторял чужие движения, только теперь делал это не с собой, а с другим. Говорят, проститутки не допускают поцелуев, это слишком интимно, однако Джон интуитивно понимал, что не по этой причине незнакомец уклоняется от поцелуя. Потом он перестал думать об этом, перестал думать вообще, мозг затопила волна бездумного, глубочайшего наслаждения.
Мир изменился. Никогда прежде Джон не чувствовал себя настолько живым, никогда ему не было так страшно. Хватило одного вечера в запретном лесу. Он надеялся на другие вечера, сходил туда еще раз в поисках человека, имени которого не знал. Он сел на ту же скамью, сидел и ждал, глядя на воду, пока не пришел кто-то. Двое. Два полисмена.
Они шли бок о бок, остановились возле скамьи, один направился к нему.
— Ждете кого-то? — спросил полисмен, и Джон ответил, что просто отдыхает, вышел погулять, и тогда полисмен посоветовал:
— Ступай домой, сынок.
А второй добавил:
— Считай, что тебя предупредили.
Джон побрел домой. Потом он понял, как ему повезло. Его пожалели. Полиция использовала провокаторов. Если бы слуги закона знали, зачем Джон пришел в эти места, они могли подослать к нему своего человека. Теперь Джон понимал: позови мужчина его к себе, он пошел бы с ним. С радостью, с восторгом. Но два полисмена ограничились предупреждением и отправили его домой.
Вскоре после этого Джону поручили репортаж с выездной сессии суда. Двое мужчин, один совсем молодой, другой — лет пятидесяти, обвинялись в непристойном поведении. В ожидании суда старший покушался на самоубийство в камере. Обоих посадили в тюрьму, хотя преступление совершалось отнюдь не в публичном месте, а в собственном доме старшего мужчины.
После этого дела и других подобных главный редактор поручил Джону написать большую статью о проблеме гомосексуализма. Джон встревожился: неужели редактор что-то заподозрил? Неужели что-то во внешности, в манере говорить выдало его? Какая-то мелочь, ему самому незаметная, но многое говорящая наблюдательному человеку? Однако вскоре он успокоился: его выбрали благодаря опыту и репортерскому таланту. Некоторые коллеги сочувствовали Джону, и он вновь услышал совет не поворачиваться спиной. Один из журналистов недавно брал интервью у биолога, который наблюдал гомосексуальное поведение у самцов крыс, отделенных от самок. Это подтверждало теорию, согласно которой мужчины становятся «извращенцами» оттого, что мало общаются с женщинами. Все в редакции засмеялись, и Джон вместе с ними.
Но искренне смеялся он один. Он пытался «общаться» с женщинами и предпочел бы забыть этот опыт, вычеркнуть его из памяти. Он начал исследование с посещения кофеен, которые, по словам редактора, облюбовали «извращенцы». До сих пор Джону удалось поговорить лишь с одним «извращенцем», и реплики их сводились к «да», «спасибо» и «до свидания». Он не был уверен, сумеет ли распознать «гомика» с первого взгляда, но, как выяснилось, по этому поводу можно не волноваться. За соседним столиком сидела парочка «хабалок». Нетрудно догадаться, почему их так называют: пронзительные голоса, аффектированные манеры, утрированные жесты. И снова Джон задумался, не так ли он сам выглядит со стороны, и в очередной раз дал себе слово быть осторожнее, сдерживать смех, говорить потише, более низким голосом.
А дома, у мамы, отчима, братишек и сестренок — мир и покой. В этом тесном доме царил порядок, все чисто, так и сверкает. Ему всегда казалось, что здесь говорят только правду и каждое слово блестит и переливается, как бриллиант чистой воды. Пусть те, кто издевается над святостью семейного очага и твердит о скелетах в шкафу, придут и полюбуются его семьей. Больше всего на свете он мечтал когда-нибудь создать такую семью для себя. Обрести очаг, покой, полную безопасность.
Только внешний облик матери казался крупным и сильным, даже подавляющим. Ее дух — прежде Джон говорил «душа» — кроток и нежен, невинен и застенчив. Он был почти уверен, что она никогда не слышала про однополую любовь, а услышав — не поверила бы. Специалисты, эти самонадеянные врачи и психологи, утверждали, будто гомосексуалистами становятся сыновья волевых женщин, склонных к доминированию в семье. Им бы познакомиться с его матерью, смиренной, тихой, сострадательной, всегда готовой склониться перед мужским мнением, — и двое ее сыновей выросли «голубыми».
Насчет Десмонда он теперь уверен, точно так же, как знал, что следующий за ним по старшинству брат и самый младший «нормальны». Младшему едва исполнилось четырнадцать, но Джон вполне мог это угадать, он бы разобрался, даже если бы мальчику было восемь лет или шесть. Но так ли это важно? Главное — скрывать, скрывать как можно дольше, годами, чтобы мать и Джозеф никогда ничего не узнали. В той стране, где все они жили, скрывать позорную тайну необходимо. Он уже убедился, что лучше заболеть сифилисом или попасть в сумасшедший дом, нежели сознаться в гомосексуальных наклонностях.
Специалист по заразным болезням, у которого Джон брал интервью в местной больнице, считал себя либералом. Он сказал Джону, что, по его мнению, с проституцией бороться не стоит, а то размножатся гомосексуалисты. Джон спросил, является ли гомосексуализм болезнью, и если да, относится ли он к числу недугов, от которых этот врач берется лечить.
— Я занимаюсь венерическими заболеваниями, — не слишком приветливо ответил врач. — Но на мой взгляд, сексуальное отклонение — болезнь. Как видите, я называю это отклонением, а не извращением. Этих людей следует жалеть, а не судить. Мы обязаны лечить их, а не сажать в тюрьму.
— И как вы приметесь за лечение?
Джон хотел это знать. Если у него есть хоть малейший шанс, он уцепится за него. Наблюдая за Десмондом, он почему-то пришел к выводу, что Десмонд не хочет измениться. Но Джон этого хотел. Он хотел ощутить к Шейле или к любой другой девушке то желание, которое вызвал у него незнакомец на росчисти.
— Как я примусь за лечение? Я и приниматься не стану. Я терапевт, а в этом вопросе нам приходится довериться психиатрам. Сейчас много говорят о шоковой терапии.
Джон поговорил и с психиатром. Тот был уверен, что причину всегда надо искать в дисфункциональной семье. Гомосексуалисты, как правило, выросли без отцов или с матерями, которые не справлялись со своей ролью, вот и получилось: женская душа в мужском теле. Джон подумал о своей семье, об идеальной матери, которая вторично вышла замуж лишь ради того, чтобы дать осиротевшим детям нового отца.
Что сказал бы психиатр, поведай Джон правду? Будь он в силах сказать эту правду? Он заранее знал ответ: ему, мол, только кажется, что все так идеально, а на самом деле его мать вовсе не мягкая и пассивная женщина, Джозеф отнюдь не диктатор, каким кажется, а его родные на самом деле несчастливы, они только скрывают и подавляют свои чувства.
На следующий день он вернулся в кофейню. «Визгунов» не было, но другие «лица с отклонениями» имелись в наличии. Он легко распознавал их. Казалось бы, среди них он свой, но Джон в эту компанию не вписывался. Женщина пристально смотрела на парочку за угловым столом — длинные волосы, узкие брюки, куртки в обтяжку. Легче ли карлику жить на острове, где вокруг никого, кроме карликов? Неизвестно. Но выход наверняка есть. Если бы можно было жить свободно, быть самим собой, делать что хочешь, и чтобы все принимали тебя таким, каков ты есть, были довольны тобой, любили тебя. Немыслимо, смешно, невозможно!
Ты ненормальный, больной, сумасшедший, грязный, ты не даешь обществу исцелить тебя — вот кто ты такой. Почему Десмонд не рыдает и не рвет на себе волосы, оплакивая удар, нанесенный ему судьбой? Почему он счастлив?!
Джон заказал кофе и сырный рулет. При виде тех двоих в нем поднялось беспокойство, совсем непохожее на тревогу, которую вызвало предложение редактора: захотелось вернуться в запретный лес. Разумеется, вернуться туда нельзя — там поджидает полиция. Но есть ведь и другие места, лондонские парки, например парк Виктории, ближайший к его дому. Там имеются общественные уборные. Омерзительно: то, к чему он страстно стремится, приравнено к мочеиспусканию и калоизвержению. Не может любовь обитать в отхожем месте — почему не один писатель не создал еще такого афоризма?
Сам не замечая, не думая ни о чем, он передвинул стул и оказался за соседним столиком, рядом с теми, длинноволосыми. С виду — просто человек решил пересесть к окну. Он заказал вторую чашку кофе. На «извращенцев» поглядывал исподтишка, чтобы никто не обратил на это внимания, но успел разглядеть у одного из них тонкие выщипанные брови. Шейла тоже выщипывает брови, но чтобы мужчина… Нахлынуло возбуждение.
