– Нет. Теперь все гораздо серьезней. Юля хочет признаться Борису, что Варя – его дочь.
– Она же не хотела!
– Слушайте, Кокотов, Пушкин не отвечал за свою Татьяну, а я не отвечаю за Юлию. Не хотела – и вдруг захотела. Что вы, женщин не знаете?! Но сказать она ничего не успела. Они вышли из бронированного джипа, охрана, конечно, оцепила школьный сад, но влюбленные только успели подойти к гипсовому трубачу и взяться за руки… Раздался страшный взрыв. Тр-ра-ах! Под пьедестал была заложена бомба, как под Кадырова, помните?…
– А я думал, снайпер… – с обидой произнес автор «Любви на бильярде».
– Снайпер убьет только Борьку, а мне надо, чтобы погибли оба.
– Зачем?
– Не понимаете?
– Не понимаю.
– Они не смогли быть вместе в жизни, но соединились в тротиловом огне. Навсегда. А концовка знаете какая?
– Теперь не знаю.
– Мы снова видим их роковое свидание двадцатилетней давности. Юля, почуяв измену, стремительно уходит прочь, но Борис ее догоняет, обнимает… И она, не выдержав, оттаяв, признается: «У нас будет ребенок!» Он подхватывает ее на руки и кружит, кружит вокруг гипсового горниста, который трубит в ночное небо гимн любви, верности и материнству. Но я сниму так, чтобы до конца никто не понял, что это: предсмертная греза, реальность или потустороннее воздаяние, когда душам разрешено исправить только одну, но самую большую земную ошибку… И они ее исправляют! Уф-ф-ф… Кокотов, я вами доволен!
– Неужели?!
– Да, вы заслужили краткосрочный отпуск. Сегодня гуляйте, а завтра садимся писать поэпизодный план. Ступайте! Нет, стойте, налейте мне на прощанье! – Игровод кивнул на бутылку, стоявшую на телевизоре. – И не лезьте к ней сразу! Лапузина очень непроста! А лучше, друг мой, женитесь на Вальке! Вам уступлю. Такой женщины вы нигде не найдете: чистоплотная, преданная, страстная… Ну, сами теперь знаете… Сен-Жон Перс говаривал: «Женское одиночество – это Клондайк для мужчин». А как она готовит сациви с кедровыми орехами! Просто фантастика!
– Я подумаю… – пообещал счастливый писодей, наливая водки трясущимися от радости руками.
Вырвавшись от соавтора, Кокотов чуть не зашиб дверью Огуревича, который с суицидальной решимостью во взоре топтался возле «люкса», не осмеливаясь войти. Его щеки, обычно крепкие и мускулистые, дрожали, как потревоженный студень, а глаза удивительным образом смотрели сразу во все стороны.
– У себя? – скорбно спросил директор.
– Не совсем! – хихикнул Андрей Львович.
В предвкушении свидания с Обояровой им овладело шкодливое ребячество, переходящее в нервную дрожь.
– Что же делать?!
– А что случилось?
– Меделянский вернулся. Это его «люкс». Он оплатил, – жалобно доложил торсионный скиталец и осторожно добавил: – К тому же Дмитрий Антонович не справляется…
– Вот оно что! Ну, тогда я бы на вашем месте, прежде чем войти, заглянул в будущее. Мало ли! – совершенно серьезно посоветовал писодей и, внутренне хохоча, бросился в свой номер.
То и дело нервно сверяясь с часами, он мгновенно оделся и обулся именно так, как и мечтал в неволе, заменив в последний момент черную сорочку на голубую. Обильно облагородившись струей нового одеколона, автор «Айсберга желаний» уже через несколько минут молодыми скачками мчался к дальней беседке, вспугивая стайки ветеранов, гуляющих после ужина. Даже Агдамыч, неподвижно сидевший на мемориальной скамье имени Бабеля, перестал неволить алкогольные резервы организма и удивленным взглядом проводил писателя, бежавшего, как индеец, с одеялом на плече.
Все: и закатно краснеющее солнце, и бронзовые купы деревьев, и зеркальные потемки прудов, и летящий под ногами крапчатый асфальт, и черная колоннада парка, и серо-желтые поганки на полусгнивших колодах, – все это промелькнуло перед Кокотовым в один миг, как жизнь перед внутренним взором самоубийцы. Ровно в 19.00 Андрей Львович, тяжело дыша и беспокоясь за свое страшно колотившееся сердце, стоял у дальней беседки.
Это было старинное сооружение, уцелевшее еще со времен железнорукого штабс-капитана Куровского. Конечно, беседку с тех пор много раз ремонтировали, реставрировали и подновляли: крышу, например, соорудили из свежего зеленого ондулина, а потолок зашили розовым сайдингом. Иные части беседки все еще состояли из старого заслуженного дерева, другие, особенно пристенные лавки и перила, были сработаны совсем недавно из плохо ошкуренных досок и бруса. Однако в контурах шести несущих опор, в резном узоре ограды и еще в чем-то неуловимом дальняя беседка сохранила признаки того дачного модерна, который перед революцией со всех сторон, доходя до Сокольников, окружал Москву, едва вырвавшуюся в ту пору за пределы Садового кольца.
Писодей вспомнил, как в детстве мать повезла его на новоселье к школьной подруге, получившей отдельную квартиру у станции «Лосиноостровская». Сойдя с электрички, они заплутали в новостройках, ища нужный дом, и, свернув с трамвайных путей в переулок, вышли вдруг на дачную улицу, немощеную, с носатыми чугунными колонками вдоль дороги, с большими оживленными лужами, оставшимися с весны. По сторонам, за почерневшим забором пенилась лиловая и белая сирень, ветвились яблоневые сады и высились, один краше другого, деревянные дачные терема, словно созданные, как остров Буян, мановением Царевны-Лебедь. Дома были удивительные: с затейливыми башенками, резными балкончиками, изысканными мезонинами, просторными верандами, витражными окнами. На маковках и коньках крутились флюгерные петушки и русалки, а из-за штакетин на прохожих смотрели интеллигентные люди с тяпками в руках.
Пройдя дачный поселок насквозь, они вышли, наконец, к дому подруги – длинному и нелепому, как упавший на бок небоскреб. Спустя лет пять (чаще не получалось) Светлана Егоровна снова отправилась навестить подругу и снова взяла с собой подросшего Кокотова. На месте волшебного дачного островка торчали бело-синие жилые башни, похожие на гигантские пакеты молока, поставленные в ряд. Лишь немногие кусты сирени да одинокие старые яблони посреди газонов свидетельствовали о том, что еще совсем недавно здесь существовал сказочный деревянный городок…
Андрей Львович пристально огляделся, но долгожданной Натальи Павловны не обнаружил ни в беседке, ни поблизости. Он посмотрел на часы: стрелки показывали пять минут восьмого. Для достоверности автор «Нежной жажды» решил перечитать счастливую эсэмэску, потому что, замороченный беспардонным режиссером, вполне мог перепутать время свидания. К счастью, на светящемся дисплейчике обнаружился новый конвертик, присланный, наверное, в то время, когда Кокотов, не чуя конечностей, мчался к месту встречи. Он торопливо распечатал месседж:
О, мой рыцарь! Замешкалась с сюрпризом. Еду, еду, еду! Буду к 20.00. Почему женщины всегда опаздывают к счастью? Н. О.
Осмыслив прочитанное, писодей пришел в восторг – оттого, что вожделенная встреча все-таки состоится, и в отчаянье оттого, что ждать еще почти целый час. Чтобы скоротать время, он решил осмотреть место свидания и с этой целью взошел на шаткий, местами подгнивший пол беседки. Как водится в такого рода уединительных сооружениях, сиденья, колонны, перила были испещрены предосудительными надписями и рисунками. Изображения и слова от множественных покрасок почти изгладились и распознавались с трудом, впрочем, некоторые, напротив, выглядели вполне отчетливо. Судя по малограмотному простодушию, большинство похабных артефактов оставила молодежь из ближнего рабочего поселка «Луч», незаконно забиравшаяся сюда в поисках нехорошего отшельничества. Но некоторые строки, полные тихой скорби по уходящим жизненным силам, явно были начертаны насельниками Дома ветеранов. Попадались даже стихи, и в некоторых угадывалась мастеровитая муза комсомольского поэта Бездынько:
Незаметно дни идут,
Как вода сквозь невод.
Мой неутомимый уд
Превратился в «неуд».
На сиденье белела вырезанная ножом надпись, настолько свежая, что не обтерлись еще острые древесные заусенцы:
ЗЛАТА + САВВА = ЛЮБОВЬ
Речь шла, конечно же, о позднем чувстве, соединившем знаменитую воздушную гимнастку пятидесятых Злату Воскобойникову и великого джазового воротилу сороковых Савелия Степановича Ящика. Возможно, выковыривая лезвием эту сердечную клятву, надо думать, последнюю в своей жизни, он и опоздал на интервью к Имоверову несколько дней назад. Продолжая осмотр места свидания, Кокотов внезапно оторопел и отпрянул, подавив приступ рвоты: в углу нагло свернулся черствый фекальный крендель довольно внушительных размеров. Андрей Львович с отвращением ощутил себя невольным персонажем прозы известного отечественного фекалофила Сорокина.
