Натан пробормотал сквозь зубы, так что было слышно его соседям:
— Что она хочет нам впарить? Что у нее есть сердце? Какая смелость! Мадам и месье, самая бесчувственная злючка в Брюсселе свалилась без чувств.
Том ткнул его локтем, чтобы он замолчал. Но было уже поздно. Некоторые, в том числе и Ипполит, услышали и удивились с ним вместе: действительно, трудно было вообразить, что Ксавьера способна потерять сознание.
Орион в панике суетился вокруг нее, но не знал, что делать. Никто не пытался ему помочь. Вдруг к ним протиснулся доктор Плассар:
— Нужно вынести ее на воздух.
Доктор схватил Ксавьеру за плечи и потащил наружу. Орион, пытаясь ему помочь, только путался под ногами, опрокидывая стулья и роняя молитвенники. Он забрасывал врача вопросами:
— Что с ней, доктор? Почему она упала в обморок?
— Она беременна, чудак-человек!
Орион так и застыл в проходе — разинув рот, не в силах сдвинуться с места.
Том, Натан, Ипполит и Жермен ошарашенно уставились друг на друга. Никто не мог поверить тому, что они только что услышали.
Орион помчался за доктором и женой, которые были уже за дверью.
— Вот это пара! — прошептал Натан. — Добрейший в мире мужик — и самая ужасная злючка.
— Орион мог бы быть голубем.
— Ты прав, он мог бы…
В этот момент они взглянули на Жермена, но тот опустил глаза.
Священник продолжил службу и произнес речь, из которой можно было догадаться, что умершая покончила с собой.
Изис погладила руку отца:
— Ты меня познакомишь с Патрисией?
— Что, прямо сегодня?
— Папа, хватит прятаться.
И чтобы подтвердить свою мысль, она указала на гроб в алтаре:
— Жизнь такая короткая.
В очередной раз Ипполит поразился, как это десятилетний ребенок может говорить такие вещи, и согласился:
— Хорошо.
Здание снова захлестнула музыка. Появились четверо мужчин в черном, подняли гроб и медленным торжественным шагом двинулись к выходу, а за ними — члены семьи.
Первым, держа за руку своего сына Гийома, шел Франсуа-Максим, являвший собой воплощенное горе. С остановившимся взглядом и отсутствующим лицом, он двигался как автомат, собрав все силы, чтобы выполнять предписанные церемонией действия. Впервые Ипполит испытал симпатию к этому аристократу, хотя обычно его высокомерная безупречность отталкивала садовника.
Три девочки, словно загипнотизированные, следовали за ящиком, в котором была их мать, отказываясь понимать, что скоро она покинет их снова.
Изис потянула отца за руку:
— Папа, чем мы можем им помочь?
Ипполит чуть было не ответил «не знаю», а потом сам услышал, как произносит:
— Молиться, моя милая. В некоторые моменты приходится согласиться с тем, что тебе больно и другим тоже больно.
Пока он сам пытался осмыслить то, что только что сказал, Изис взглянула на него и, успокоившись, кивнула.
— Вы пойдете на кладбище? — шепотом спросил Том у Ипполита и Жермена.
— Нет.
— Мы тоже, — сказал Натан. — Ограничимся тем, что оставим запись в книге соболезнований. — Он указал на толстую книгу на подставке в глубине церкви.
И все они двинулись в ту сторону, пока там не собралась толпа.
— Пожалуйста. — Том пропустил вперед Жермена.
Карлик схватил ручку в правую руку и написал несколько слов.
Том отступил и шепнул на ухо Натану:
— Не сходится: он правша.
— Ты шутишь?
— Взгляни сам.
Натан убедился, что Том прав, но стал придумывать объяснения:
— Может, он старается пользоваться и левой и правой.
Натан подошел к Ипполиту и тихонько спросил:
— Ваш друг, он правша?
— О да, типичный правша. Его левая рука вообще ни на что не годится.
Том и Натан сердито взглянули друг на друга: их гипотеза, по которой Жермен был автором анонимных посланий, рассыпалась в прах!
В этот момент появилась Патрисия и присела на корточки перед Изис.
Девочка внимательно изучала женщину. Патрисия оробела, ей стало не по себе; Изис схватила ее за руку:
— Здравствуйте, я Изис.
— А я — Патрисия.
— Мы с вами две папины любимые женщины, да?
— Привет, Альбана.
— Смотри-ка, Квентин… Ты все еще существуешь? Я думала, ты умер.
В это утро взбудораженные попугайчики сделались вовсе невыносимыми: трещали и скрежетали, словно пилы, грызущие твердую древесину. С низко нависшего неба, где явно готовилась гроза, стремительно пикировали ласточки — наверно, рассчитывали отдохнуть на площади, но, не успев коснуться земли, так же стремительно взлетали обратно в тучи, испуганные воплями какаду, хотя и не решались убраться восвояси.
— Можно мне присесть с тобой рядом?
— Я эту скамейку не купила.
— Это значит «да»?
Раздававшиеся временами глухие удары крыльев и яростные крики свидетельствовали, что в ветвях по-прежнему ведутся войны за брачные и территориальные достижения.
— Прости меня, Альбана.
— За что?
— Прости, что я не появлялся все это время. Ты, надеюсь, получила мою записку, где я тебя просил не волноваться, писал, что я не заболел и скоро вернусь?
— Ты… ты приходила сюда все эти дни?
— Да.
— Ты… ждала меня?
Одна самочка, совсем потеряв терпение, выпорхнула из ветвей и облетела площадь с яростными криками.
Альбана не знала, расплакаться ей или разозлиться. Она выбрала третий вариант: сарказм.
— А что, тебе доставляет удовольствие, чтобы я торчала тут как дура, пока ты не приходишь?
— Альбана…
— Что ж, да, я приходила, но потому, что у меня такая привычка, а не из-за тебя. Чего мне тебя дожидаться? Мы ж не муж и жена. И не помолвлены. Мы даже не вместе.
— Как это? Мы вместе! По крайней мере, были…
— А что, по-твоему, это значит — быть вместе? Исчезать без предупреждения? Возвращаться, как будто мы даже не знакомы? Мы совсем не понимаем друг друга.
Квентин удивился. Даже такая, рассерженная, надутая, несправедливая и кусачая, Альбана по-прежнему оставалась для него привлекательной. Надо было бы уйти, обозвать ее занудой — а она и есть зануда, — тем более что он не добьется от нее того, что получил от Евы, но он оставался здесь, неловкий, переполненный своими новыми тайнами, зачарованный этим милым подвижным личиком, и знал, что он еще не раз скажет не те слова и будет без конца влипать во всё новые размолвки.
Альбана, уверенная, что он ее слушает, начала перечислять свои обиды:
— Не понимаю я тебя, Квентин Дантремон. Вот только недавно ты мне написал: «Я так тебя хочу», а в субботу в Кнокке-ле-Зуте взял и исчез, когда мы с Серваной приехали на выходные.
— Я исчез не из-за тебя.
— Очень мило! Но я-то приехала в Зут только ради тебя… Мне было так обидно! Ты унизил меня. В Кнокке, как и в Брюсселе, все знают, что мы с тобой вместе… И я весь вечер была посмешищем.
— Альбана, клянусь, что я не избегал тебя специально. Это было… Просто мне нужно было быть в другом месте…
— Где же?
— …
— И с кем?
— …
Попугайчики смолкли: огромная неизвестная птица двигалась над площадью с ужасающим шумом, медленно и страшно.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать, Квентин Дантремон?
— Я ничего не делал плохого у тебя за спиной, Альбана, и не думал о тебе ничего плохого, совсем наоборот.
Вертолет исчез за крышами на западе, и попугайчики шепотом возобновили свои разборки.
— Ничего плохого у меня за спиной? Ну ты даешь! Ведешь себя как последний гад и тут же меня уверяешь, что ничего мне не делаешь плохого? Все ставишь с ног на голову… Какое свинство!
Альбана распалялась все больше. Квентин схватил ее за руку:
— Я тебя люблю, Альбана.
Ей хотелось заорать, позвать на помощь. В кои-то веки она дождалась наконец этих слов, которые так хотела услышать, но только злобно трясла головой, чтобы их отогнать. Это признание ее разозлило. Не нужна ей его любовь. С этим Квентином всегда будут одни мучения.
— Ты же сам в это не веришь!
— Клянусь тебе, Альбана.
— Почему ты не сказал мне этого раньше?
— Потому что раньше я был недостаточно взрослым.
— И как это ты успел стать взрослым за выходные?
— Если я тебе скажу, ты не поймешь.
— Такая дура, да?
— Нет, просто ты еще маленькая и ты девочка.
Альбана вырвала у него руку, глянула ему в лицо, лоб у нее был наморщен, а глаза вытаращены.
— Ах, ну конечно, сильно лучше, когда тебе шестнадцать и ты парень!
— Нет…
— Знаешь, я разочарована. Я и не знала, что ты у нас такой самовлюбленный мачо.
