– Не думай об этом, – приказал он, взялся за ручки каталки и покатил ее в отделение интенсивной терапии.
Они меня туда не пустят. Несколько пожарных подошли, чтобы поддержать меня. Один из них поднялся наверх и позвал Сару, которая прибежала с обезумевшим видом.
– Где она? Что произошло?
– Автомобильная авария, – выдавил я. – Я не знал, кто пострадал, пока не приехал. – Мои глаза наполнились слезами. Сказал ли я, что Анна не может самостоятельно дышать? Сказал ли, что сердце останавливалось? Сказал ли, что провел последние несколько минут, вспоминая каждое свое действие во время этого вызова, начиная с момента, когда вытащил ее из покореженной машины, думая, сделал ли я все, что следует?
В этот момент я услышал голос Кемпбелла Александера и звук, словно что-то тяжелое бросили в стену.
– Идите все к черту, – кричал он, – просто скажите, привезли ее или нет!
Он ворвался в следующую палату, его рука была в гипсе, одежда в крови. Рядом с ним, поджав лапу, хромал пес. Глаза Кемпбелла сразу же поймали мой взгляд.
– Где Анна? – воскликнул он.
Я не ответил, потому что мне нечего было сказать. Этого было достаточно, чтобы он все понял.
– О Господи, – прошептал он. – О Господи, нет.
Из палаты, куда отвезли Анну, вышел врач. Он знал меня, ведь я проводил здесь четыре ночи в неделю.
– Брайан, – тихо произнес он. – Она не реагирует на раздражители.
Звук, который вырвался из моей груди, был первобытным, нечеловеческим.
– Что это значит? – набросилась на меня Сара. – Что он говорит, Брайан?
Анна очень сильно ударилась головой, миссис Фитцджеральд. Это стало причиной смертельной травмы головы. Аппараты помогают ей дышать, но мозговой активности нет… ее мозг умер. Мне очень жаль, – сказал врач. – Мне на самом деле очень жаль. – Помявшись, он перевел взгляд на Сару. – Я понимаю, это не то, о чем вам хочется думать прямо сейчас, но, может, подумаете о пересадке органов?
В ночном небе есть звезды, которые кажутся ярче остальных. Но если посмотреть на них в телескоп, оказывается, что это звезды-близнецы. Две звезды вращаются одна вокруг другой, иногда в течение сотни лет. Они создают такое гравитационное поле, что ни для чего иного не остается места. Можно, например, увидеть голубую звезду и только потом заметить, что рядом с ней есть еще белый карлик – первая звезда светит так ярко, что вторую замечаешь слишком поздно.
На вопрос врача отозвался Кемпбелл.
– За Анну отвечаю я, ее адвокат, – объяснил он, – а не ее родители. – Он посмотрел на меня, на Сару. – Наверху есть девочка, которой нужна эта почка.
В английском языке есть слова «сирота», «вдова», «вдовец», но нет слова для родителей, потерявших ребенка.
Ее принесли к нам обратно, когда взяли органы, которые можно использовать для пересадки. Я вошла последней. В коридоре уже были Джесси, Занна, Кемпбелл, несколько медсестер, с которыми мы подружились, и даже Джулия Романе – люди, которые хотели попрощаться. Мы с Брайаном вошли в палату. Худенькая Анна неподвижно лежала на больничной кровати с трубкой в горле. Мы должны были выключить аппарат, который поддерживал дыхание. Я села на краешек кровати и взяла Анну за руку, все еще теплую на ощупь и мягкую. Я понимала, что этот момент наступит, но сейчас не знала, что делать. Описать это горе словами – все равно что пытаться карандашом зарисовать небо.
– Я не могу, – прошептала я.
Брайан встал за моей спиной.
– Солнышко, ее уже здесь нет. Жизнь ее тела поддерживают только приборы. То, что делало Анну Анной, уже умерло.
Я повернулась и прижалась лицом к его груди.
– Но она не должна была умереть, – плакала я.
Мы стояли обнявшись, пока я не почувствовала в себе смелость оглянуться на тело, в котором когда-то жила моя младшая дочь. В конце концов, он прав. Это всего лишь оболочка. В ее лице нет жизни, в ее мышцах нет силы. Под этой кожей уже нет органов, которые достанутся Кейт и другим неизвестным людям, получившим второй шанс.
– Хорошо. – Я глубоко вздохнула и положила руки Анне на грудь, а Брайан дрожащими руками выключил дыхательный аппарат. Я погладила ее кожу, словно пытаясь смягчить боль.
Когда на мониторах побежали прямые линии, я ожидала увидеть какие-то изменения в ее теле. И я ощутила их, когда ее сердце остановилось под моей ладонью, – это отсутствие ритма, эту пустую тишину, эту тяжелую утрату.
Среди ночных огней гуляя,
Средь веселящейся толпы,
Я забываю об утрате,
Не вижу страшной пустоты,
Зияющей теперь в созвездии,
Где не хватает одной звезды.
Д. Г. Лоуренс. «Размышления»Должен быть специальный закон, ограничивающий продолжительность траура. Свод правил, которые говорили бы, что просыпаться в слезах можно, но не дольше месяца. Что через сорок два дня твое сердце не должно замирать, оттого что тебе показалось, будто ты услышала ее голос. Что ничего не случится, если навести порядок на ее письменном столе, снять ее рисунки с холодильника, спрятать школьную фотографию и доставать, только если действительно захочется посмотреть на нее. И это нормально, когда время без нее измеряется так же, как если бы она была жива и мы считали бы ее дни рождения.
Еще долго после этого папа говорил, что видел Анну в ночном небе. Иногда это были ее глаза, иногда линия профиля. Он говорил, что созвездия – это люди, которых очень любили. Мама не переставала верить, что Анна вернется к ней. Она начала искать знаки – цветок, который расцвел раньше обычного, яйцо с двумя желтками, соль, рассыпавшаяся в форме букв.
А я… стала ненавидеть себя. В том, что случилось, конечно же, была моя вина. Если бы Анна не подала в суд, если бы она не осталась с адвокатом подписывать бумаги, то никогда не оказалась бы на том перекрестке в тот момент. Она должна была быть здесь, и это я была бы призраком, который навещал бы ее.
Я долго болела. Пересаженная почка практически не работала, но потом вдруг я начала медленно, но уверенно поправляться. Со времени моего последнего рецидива прошло восемь лет. Даже доктор Шанс не понимает, как такое возможно. Он считает, что все это результат комбинированного лечения третиноином и арсеником, но я-то знаю, в чем дело: я должна была умереть, а Анна заняла мое место.
Горе – странная вещь, когда оно происходит неожиданно. Это все равно, что содрать с семьи лейкопластырь вместе с кожей. Изнутри семья представляет собой не самое приятное зрелище, и наша – не исключение. Иногда я целыми днями сидела в своей комнате, надев наушники, чтобы не слышать, как плачет мама. Были недели, когда папа работал сутками, чтобы только не возвращаться домой, в дом, который стал для нас слишком большим.
Однажды утром мама поняла, что мы съели всю еду в доме, все, до последней сморщенной изюминки и засохшего крекера, и пошла в магазин. Папа оплатил один или два счета. Я сидела перед телевизором, смотрела старый фильм «Я люблю Люси» и начала смеяться.
И вдруг я почувствовала, что осквернила гробницу. Испугавшись, я закрыла руками рот и услышала голос Джесси, который сидел рядом со мной на диване:
– Она бы тоже решила, что это смешно.
Пока цепляешься за горькие мысли о том, что кто-то покинул этот мир, они будут с тобой. А сама жизнь похожа на морские волны: сначала кажется, что ничего не меняется, но однажды замечаешь, как много боли унесла вода.
Сколько времени она наблюдает за нами? Знает ли она, что мы долгое время дружили с Кемпбеллом и Джулией и даже были на их свадьбе? Что единственной причиной, почему мы перестали общаться с ними, была та боль, которая, даже когда мы не говорили об Анне, все равно заполняла все паузы?
Была ли она на выпуске Джесси из полицейской академии, знает ли, что в прошлом году он получил благодарность от майора за участие в операции по борьбе с наркотиками? Знает ли она, что после ее смерти папа запил и с трудом вернулся к нормальной жизни? Знает ли она, что я сейчас учу детей танцам? Что каждый раз, когда вижу двух танцующих маленьких девочек, я вспоминаю о нас?
Она все еще застает меня врасплох. Примерно через год после ее смерти мама принесла фотографии моего школьного выпускного вечера. Мы сели рядом за кухонный стол, стараясь не говорить о том, что, когда глядишь на снимки, возникает ощущение, будто кого-то не хватает.
И вдруг, словно сработало наше заклинание, на последней фотографии оказалась Анна. Она сидела на пляжном полотенце, протянув руку в сторону фотографа, видимо не желая фотографироваться.
Мы с мамой сидели в кухне и смотрели на этот снимок, пока не зашло солнце, пока не запечатлелось в памяти все – от цвета ее резинки для волос до узора на купальнике. Пока уже ни чего нельзя было рассмотреть.
Мама отдала эту фотографию Анны мне. Но я не вставила ее в рамку. Я вложила ее в конверт, заклеила и положила в дальний ящик письменного стола. На случай, если когда-нибудь она начнет уходить из памяти.
