– Доходное дело с хорошим будущим.
– Я хочу его продать. Не хочу быть владельцем магазина.
– Что в этом плохого?
– Сеньор Сагрера…
– Как скажете. Это ваше последнее слово?
Откуда я знаю, последнее или нет. Откуда я знаю, чего я хочу.
– Да, сеньор Сагрера, это мое последнее слово.
Тогда сеньор Сагрера встал, подошел к сейфу и открыл его. Меня вдруг удивило, что у этого человека есть ключ от сейфа, а у меня нет. Он достал конверт:
– Это от вашей матери.
– Для меня?
– Она велела отдать письмо, если вы придете в магазин.
– Но я не хочу…
– Если вы просто придете в магазин. Не важно, занимаетесь вы им или нет.
Конверт был запечатан. Я вскрыл его в присутствии Сагреры. В начале не было написано «Адриа, любимый сынок», не было вообще никакого вступления, ни даже «эй, Адриа, как ты?». Это был список указаний – сухой, но очень подробный, с советами, которые, я сразу понял, были мне очень кстати.
Вопреки своим первоначальным намерениям через несколько дней или через несколько недель, не помню точно, я присутствовал на тайном аукционе. Муррал, книготорговец с рынка Сан-Антони, с загадочным лицом продиктовал мне адрес. Может быть, эта загадочность была излишней, потому что на первый взгляд не было никаких особенных мер предосторожности. Звонишь в дверь, тебе открывают, и ты входишь в гараж в промышленной зоне Успиталета[234]. Внутри – освещенный стол-витрина, как в ювелирных магазинах, и в нем лежат выставленные на продажу предметы. Едва взглянув на них, я снова почувствовал жжение в пальцах и покрылся потом, как с тех пор всегда бывало со мной в момент покупки. И сухость во рту. Мне кажется, так себя чувствует игроман перед игровым автоматом. Значительную часть вещей, о которых я говорил тебе как об отцовских приобретениях, на самом деле купил я. Например, монету в пятьдесят дукатов шестнадцатого века, которая сейчас стоит целое состояние. Я купил ее там. И мне пришлось выложить кругленькую сумму. Потом на других торгах или в пылу горячечных обменов, очертя голову, один на один с другим обезумевшим коллекционером, я приобрел пять золотых флоринов, отчеканенных в Перпиньяне в эпоху Иакова III[235], короля Майорки. Что за наслаждение держать их в руках и слушать, как они позвякивают. Перебирая эти монеты, я чувствовал себя так же, как во времена, когда отец читал мне лекции о Виал и людях, которые прошли через жизнь инструмента, служа ему, стараясь извлечь хороший звук, уважая и почитая его. Или тринадцать восхитительных луидоров – когда я беру их в руки, они звенят тем же успокоительным звоном, который убаюкивал престарелого Гийома Франсуа Виала. Несмотря на опасность, связанную с обладанием скрипкой Сториони, он привязался к инструменту и не хотел расстаться с ним, пока не услышал, что месье Ла Гит пустил слух, будто одна из скрипок знаменитого Лоренцо Сториони могла иметь отношение к происшедшему много лет назад убийству маэстро Леклера. Тогда драгоценная скрипка перестала быть источником тайной радости, она стала жечь ему руки, превратилась в кошмар. Он решил избавиться от нее, причем сделать это подальше от Парижа. На обратном пути из Антверпена, где ему удалось совершить выгодную сделку и продать даже запачканный кровью ненавистного дядюшки Жана футляр, у него уже не было при себе скрипки, а был безобидный кошель из козьей шкуры, набитый луидорами. Как же успокоительно они позвякивали! Ему пришло в голову, что этот кошель – его будущее, его тайник, символ его триумфа над неотесанностью и тщеславием дядюшки Жана. Сейчас уже никто не мог заподозрить его связь с судьбой скрипки, которую приобрел господин Аркан из Антверпена. Об этом звенели луидоры, когда я перебирал их.
– Хочешь поехать со мной в Рим?
Лаура посмотрела на него с удивлением. Дело было во внутреннем дворе университета, вокруг группками толпились студенты – он стоял, сунув руки в карманы, она шла с полной папкой каких-то бумаг, похожая на адвоката, который вот-вот войдет в зал суда и разрешит запутанное дело, – и я смотрел в ее небесно-голубые глаза. Лаура уже не была жадной до знаний студенткой. Она была преподавательницей, которую студенты, скорее, любили. У нее по-прежнему был небесно-голубой взгляд, и в ней по-прежнему чувствовалась какая-то грусть. Адриа смотрел на нее, он еще ничего не решил, и твои черты, Сара, мешались у него в голове с чертами этой девушки, которой, судя по всему, не очень-то везло с мужчинами.
– Что, прости?
– Мне нужно поехать туда по работе… Дней на пять, самое большее. В понедельник мы бы уже вернулись, тебе не придется пропускать занятия.
На самом деле Адриа действовал по вдохновению. Уже несколько дней он отдавал себе отчет в том, что не знает, как подступиться к небесно-голубым глазам. Ему хотелось что-то предпринять, но он не знал что. И я не решался действовать, потому что мне казалось, будто таким образом я предам твою память. И тогда ему в голову пришел самый недостойный из возможных планов; небесно-голубой взгляд улыбнулся, а Адриа подумал, бывает ли так, что Лаура не улыбается. И он очень удивился, когда она сказала: давай, можно.
– Можно что?
– Поехать с тобой в Рим. – Она посмотрела на него в растерянности. – Ты ведь об этом?
Оба рассмеялись, и он подумал: ты снова запутаешься, ты понятия не имеешь, кто такая Лаура, какая она, ты знаешь только, что она небесно-голубая.
На взлете и при посадке Лаура впервые стиснула его руку, она робко улыбнулась и призналась: я панически боюсь летать, а он сказал: ну что же ты – почему ты раньше не сказала? И она махнула рукой – мол, так получилось, а он истолковал этот жест, что стоило пересилить страх, чтобы слетать с Ардеволом в Рим, и я почувствовал гордость за свои организаторские способности, дорогая Сара, хотя и применял их к молоденькой преподавательнице, у которой все еще впереди.
Рим оказался совсем не праздничным – это был наложенный на огромный город хаос дорожного движения, тон задавали таксисты-самоубийцы вроде того, что за рекордное время довез нас от гостиницы до изнемогшей от автомобилей виа дель Корсо. Лавочка Амато, ярко освещенная и загроможденная ящиками аппетитных фруктов, которые заставляли прохожих сворачивать шею, казалась здесь чудом Господним. Требовательных покупателей обслуживал бородатый мужчина. Когда Адриа представился, тот протянул ему визитку с адресом и кивнул, указывая вверх по улице, в сторону Пьяцца дель Пополо.
– Можно узнать, что мы здесь делаем?
– Скоро узнаешь.
– Хорошо, я хотела бы знать, что здесь делаю я.
– Ты со мной.
– Зачем?
– Потому что мне страшно.
– Отлично. – Ей приходилось почти бежать, чтобы поспеть за Адриа. – Может быть, ты все-таки объяснишь мне, что происходит? Или нет?
– Смотри, мы уже на месте.
До нужного подъезда пришлось еще немного пройти. Он нажал на кнопку одного из звонков – замок зашипел, потому что дверь оказалась открыта, как будто бы их ждали. Наверху, на лестничной площадке, держась за ручку распахнутой двери, их ждала мой бывший ангел с несколько отстраненной улыбкой. После приветственного поцелуя Адриа фамильярно ткнул в нее пальцем и сообщил Лауре:
– Это моя сестра, синьора Даниэла Амато.
Представляя Лауру, я сказал Даниэле:
– Это мой адвокат.
Лаура отреагировала правильно. Да что там – просто потрясающе. Она и глазом не моргнула. Обе женщины несколько секунд смотрели друг на друга, словно соизмеряя силы. Даниэла провела их в обставленную с большим вкусом гостиную, где стоял буфет Шератона[236], который я совершенно точно видел в отцовском магазине, на буфете – фотография очень молодого отца с очень красивой девушкой, отдаленно похожей на Даниэлу. Я предположил, что это легендарная Каролина Амато, римская любовь отца, la figlia del fruttivendolo Amato[237]. Со снимка на меня смотрела девушка с прямым взглядом и нежной кожей. Это было странно, потому что передо мной стояла ее дочь, которая в свои пятьдесят с чем-то лет уже не заботилась о том, чтобы скрывать морщины на лице. Моя единокровная сестра была по-прежнему красива и элегантна. Пока мы не начали разговор, в комнату вошел нескладно высокий подросток с лохматыми бровями, неся на подносе кофе.
– Мой сын Тито, – объявила Даниэла.
– Piacere di conoscerti[238], – сказал я, приходя в себя.
– Можешь не стараться, – ответил тот по-каталански, аккуратно ставя поднос на кофейный столик. – Мой отец из Вилафранки[239].
И тогда Лаура начала метать в меня убийственные взгляды – наверное, решила, что это уже слишком, восседать в гостиной в адвокатской тоге и непринужденно беседовать с моей итальянской родней, до которой ей нет никакого дела. Я улыбнулся Лауре и положил руку на ее руку, чтобы успокоить, – мне это удалось, как никогда больше ни с кем не удавалось. Бедная Лаура, – мне кажется, я должен с ней объясниться, но, боюсь, теперь уже поздно.
