— Ты… ты виноват в том, что мы оказались здесь, ублюдок, — выдохнул перед смертью Арам. — Царь, да? Сын Божий? Себя спаси. И спаси нас в то же время.
— Вы спасены, — ответил Иисус, — но не так, как это происходит в мире.
Иовав сказал:
— Что ты сделал плохого? Я не могу сказать, что ты делал что-то неправильно. Не забывай про меня, позаботься обо мне. Я не такой плохой. Я работал для Царства. Некоторым образом.
— Ты будешь со мной, — ответил Иисус.
Арам издал хриплый горловой звук, и голова его безжизненно поникла.
— Скончался, — произнес Иовав. — Бедняга! Сделал все, что было в его силах.
У легионеров, которые составляли внутреннее оцепление вокруг крестов, смерть Арама особого интереса не вызвала.
— Одним стало меньше, — заметил Кварт.
Они играли в кости на цельнотканое одеяние Иисуса, которое презрительно швырнул им командир, — он ушел, чтобы приискать какую-нибудь винную лавку и подходящее место для отдыха.
— Дорогие мои детки, — заговорил Кварт нарочито дрожащим, старческим голосом, — я получил это одеяние, когда служил императору в Палестине. Оно принадлежало еврейскому царю. Очень был большой человек. Очень высокий.
Они посмотрели вверх, задрав головы. Им показалось, что Иисус глухо произнес какое-то слово.
— Ничего не понимаю, — сказал Руфон. — Бормочет что-то по-гречески. Говорит, пить хочет, или что?
— Дай ему того вина, — сказал Метелл.
— Да оно уже почти превратилось в уксус.
— Он ничего не чувствует. Обмакни что-нибудь в вино и подай ему на острие копья.
— Смочи это цельнотканое одеяние, или как там его называют.
— Ну уж нет, — не согласился Кварт. — Оно особенное. Их жрецы такие носят. Несколько монет стоит. Вещь дорогая.
— У меня есть подозрение насчет этих твоих костей, — произнес Метелл. — Я бы сказал, что они у тебя утяжеленные.
Кварт пожал плечами. Руфон вздохнул, смочил окровавленную одежду, опустив ее в кувшин с вином, затем свернул, нанизал на копье и, привстав на носки, попытался поднести сверток, с которого падали капли, ко рту Иисуса, но тот отвернулся.
— Ты уж прости, приятель, но это все, что у нас есть, — сказал Руфон.
Иисус снова что-то произнес.
— Что он говорит-то?
— Все бормочет: «Или, Или»[130]. А может, еще что. Сперва вроде на одном языке, потом на другом. Ну почему они не могут говорить на нормальной латыни, как мы?
Зара, Аггей и Аввакум, чье положение давало им доступ к месту казни, стояли рядом, поскольку умирающему еврею теоретически предоставлялось право отойти в мир иной под звуки молитвы. Они услышали слова Иисуса, но Аггей истолковал их неверно:
— Он звал Илию. Просил Илию спасти его.
— Нет, — не согласился Зара. — Он цитировал псалом. Спрашивал Бога, почему он покинул его. — Затем уже более мягко: — Писание у него всегда на устах.
— И всегда богохульство, — добавил Аввакум. Затем спросил у Иисуса: — Если ты тот, за кого себя выдаешь, да простит тебя Бог, почему ты не сойдешь с креста?
— Это неуместный вопрос, — упрекнул его Зара, потом задумчиво произнес: — Он спасал других. Сам он спастись не может.
— Так гибнут все богохульники, — подытожил Аггей.
Они услышали, как Иисус говорил что-то о своем Отце Небесном, который прощает невинных.
— Думаю, теперь это недолго продлится, — заметил Зара. — Ему тяжело дышать. Он надеется, что Бог простит его. Увы, одной надежды всегда мало. Пойдемте отсюда.
Когда Мария, мать Иисуса, с Марией Магдалиной и Саломеей попытались пройти через внутреннее оцепление, им это не удалось. Их остановил декурион:
— Прости, госпожа, вам придется посторониться. Женщины сюда не допускаются.
— Я его мать. Пропустите меня.
— Может ли это кто-нибудь подтвердить?
Именно теперь Саломея, хотя и облаченная в грязно-серую одежду, представила доказательство часто отвергаемой теории, что царская кровь обязательно себя проявит и что властность имеет природный и врожденный характер. Вспыхнув и глядя так, как может глядеть только та, в чьих жилах течет кровь Ирода Великого, она произнесла:
— Прекрати говорить чепуху! Я — дочь тетрарха Филиппа и приемная дочь царя Галилеи. Немедленно пропусти нас!
— Хорошо, госпожа…
— Принцесса, ты хотел сказать. Посторонись!
Однако другой младший командир заметил издали Марию Магдалину и, подойдя, закричал на нее:
— Эй, ты, прочь отсюда! Я тебя знаю. Ты она из этих еврейских продажных девок, которые приезжают сюда на Писху. Проваливай отсюда!
— Как ты смеешь?! — вскипела принцесса. — Как ты смеешь?! Она моя сестра!
— Оставь, Деций, — сказал другой легионер. — К чему нам лишние неприятности? Это принцесса из, из…
— Прости нас, госпожа! Бывает, случаются ошибки… Сейчас я вижу, что она не… Проходите, пожалуйста!
Три женщины, беспомощные и рыдающие, подошли к подножию креста. Иисус посмотрел на них, но сказать ничего не смог. Он задыхался.
Только два его ученика рискнули выйти из какого-то тайного убежища. Это были Иаков-меньший с Иоанном. По счастью, у подножия холма они встретили того самого центуриона, слугу которого когда-то исцелил Иисус. Поначалу центурион не узнал их, но, когда они, сдвинув капюшоны, открыли свои лица, офицер сразу вспомнил могучего борца. Он стал оправдываться:
— Поверьте, я не имею никакого отношения к… Мне очень стыдно. Я человек подневольный. Думаю, завтра моя служба закончится.
— Можно нам подойти к нему? — спросил Иоанн.
Теперь у креста находился человек, достаточно смелый, чтобы обнять рыдающую мать Иисуса и утешить ее. Иисус, задыхаясь, произнес:
— Мама… твой сын…
Потом, будто внутри у него что-то оборвалось, он издал мучительный крик. Это, казалось, был знак, которого ждали небеса. Пошел дождь, и над отдаленными холмами загрохотал гром.
— Итак, начинается, — пробормотал Иовав и умер.
Дождь лил сплошным потоком. В агонии Иисус напряг свои прибитые запястья, и послышался легкий скрип отщепляемого дерева. Он не смог полностью освободить руки и с трудом произнес:
— Отец, в Твои руки… передаю свою душу. Все кончено.
Затем голова его безжизненно опустилась, и стало ясно, что он мертв.
Среди множества преданий, относящихся к этому моменту, немного найдется таких, в которые разумный человек захотел бы поверить. Как бы то ни было, дождь, раскаты грома и сверкание молний усиливались, окончание долгой засухи наступило в должное время, и это было всего лишь неким драматичным совпадением, на которое, к сожалению, способна природа: смерть человека и омовение благодарной земли слились воедино, став пустяковым примером причинно-следственной связи. Не было ни землетрясений, ни крушения построек, но завеса в Храме разорвалась — это несомненно. Как утверждают, один старый священник, пораженный явлением ангела, лишился дара речи и, почувствовав неизбежную слабость и пытаясь найти опору, ухватился за завесу, отделявшую место для прихожан от Святая святых. Падая, он разорвал ее. Позднее, когда священник был в состоянии говорить, он рассказал, будто ему явился архангел Гавриил, передавший, что престарелая жена священника родит сына, который должен стать светильником Израиля. Свидетельств того, что это пророчество исполнилось, не обнаружено.
Предание, которое я стесняюсь записывать (хотя в некотором смысле я уже предвосхитил его содержание), касается Марии, матери Иисуса, и его любимого ученика, Иоанна. Говорят, горе матери было столь велико, что Иоанн настоял на том, чтобы отвести ее в безлюдный Гефсиманский сад, где утешал Марию всю ночь (которая была душной, несмотря на прошедший ливень) в летнем домике под журчание фонтана, в котором тогда снова появилась вода. Историю эту распространили ненавистники веры, но все же горько сознавать, что правдивость ее не подвергают сомнению и многие верующие.
И наконец, в этом отчете о том, что было после смерти Иисуса, я должен истолковать, принимая ее за вероятную, странную легенду о том, как во время распятия ему будто бы пронзили копьем грудную клетку и из раны потекли кровь и вода. Я полагаю, что это был туманный и робкий — неявный, так сказать, — способ через символ копья описать эрекцию фаллоса того, кто только что испустил дух, и в двух истекавших жидкостях таилась загадка третьей. Он был не только Сыном Бога, но и Сыном Человеческим, как сам часто повторял.
ЧЕТВЕРТОЕ
Пилат смотрел на дождь, когда вошедший секретарь сказал, что с ним хочет встретиться первосвященник Каиафа, дожидающийся его в приемной.
— Он не побоялся осквернить себя?
— Наоборот, господин. Он, кажется, горит желанием поговорить с тобой.
— Проводи его ко мне.
Кивком головы секретарь пригласил Каиафу. Пилат небрежно кивнул ему. Каиафа поклонился подчеркнуто почтительно.
