Я схватил со стены обычное квадратное туалетное зеркало и поднёс его к Зеркалу, чтобы заставить его показать правду о самом себе. Оно ответило, но при этом не показало меня, не показало находящееся перед ним зеркало, а показало лишь стену позади меня — и ничего больше.
Я посмотрел на шлифовальщицу, и в это мгновение Зеркало показало, что я бы отдал всё — даже возможность увидеть Зеркало — за возможность прижаться к её люминесцентной коже. Я увидел, что моя любовь разоблачена, и возненавидел эту свою зависимость, и мне пришло в голову, что я мог бы убить эту женщину. Одновременно с этими мыслями Зеркало показало, как мои руки смыкаются на её горле. Тогда я сделал шаг вперёд, чтобы уничтожить её, её, единственную свидетельницу моей наготы, но Зеркало видело меня насквозь и показало меня стоящим перед ней на коленях, хнычущим от малодушия.
Я не мог отойти от Зеркала, но я повернулся к нему спиной. Увиденное не имело ничего общего с тщательно воспроизводимой плоской действительностью обычного отражения. В нём было пространство, более глубокое, чем мне когда-либо доводилось видеть. Я больше не мог определить, где был настоящий мир — в Зеркале или вне его.
— Откуда, мой ангел, — спросил я её, — я могу знать, что ты сама существуешь в реальности, а не просто представляешь собой преломление света, созданное этим вот зеркалом?
— Ты никогда этого не узнаешь, — ответила она. — Я даже сама не уверена. Когда я закрываю глаза, мне представляется то время, когда я делала Зеркало. Но ведь эти воспоминания могли быть созданы Зеркалом, когда оно создавало меня.
С тех пор мне стало ясно, что этот вопрос и для меня навсегда останется неразрешимым. Тот ли я, кто пишет сейчас о том, что когда-то пережил? Или же это повествование прибавляет что-то к моей жизни, так что можно сказать, что я возникаю, только когда пишу, то есть в некотором смысле именно это изложение делает меня тем, кто я есть на самом деле? И как оно изменяет меня? Когда Эдгар По пишет о зеркалах — в «Мистификации», например, или в «Философии обстановки» — он становится поверхностным, ровным, равнодушным, словно сам его язык становится зеркалом. Неужели то же самое произойдёт и со мной?
Европейской науке не удалось разрешить античный спор между сторонниками Аристотеля и Галена.[78] Дать ответ на вопрос, насколько тот, кто смотрит, пассивно воспринимает оптическую копию действительности и насколько сам формирует то, что видит. Стоя перед этой женщиной, я понял, что этот спор изначально был лишён смысла, потому что вопрос поставлен неверно. Вопрос предполагал наличие неизменной действительности при наблюдении. Но неизменности не существует. Как только мы открываем глаза, мир начинает меняться. И мы сами вместе с ним. Наблюдать за реальным миром — это не значит постигать какую-то структуру. Это значит подвергать себя колоссальным изменениям и инициировать их.
Я обернулся к Зеркалу. Я знал, что, если начну гоняться за изображениями, они будут убегать. Если я буду убегать от них, они станут преследовать меня. О чём бы я их ни просил, они будут отказывать мне. То, что представляется мне самым страшным, они и запихнут мне в глотку. История Европы — это история о безграничном доверии к силе воли. В этот миг я увидел бесконечное ограничение этой воли. Единственное, что я мог выбрать, стоя перед этим зеркалом, это просто сдаться или же уйти.
В воспоминаниях Карла Густава Юнга есть рассказ о том, как он, сидя за письменным столом, впервые в жизни решает позволить своим внутренним представлениям поглотить себя. Возможно, именно страх приводит людей к потере контроля над собой. Возможно, отчаяние. Смелостью это, во всяком случае, назвать нельзя.
Лишь на мгновение Зеркало показало мне мою телесную оболочку. Потом оно, должно быть, заметило, что я сдался, потому что перестало меня отражать. Помещение вокруг исчезло. Где-то на периферии поля зрения находилась женщина.
Я не вкладываю никакого особенного смысла в то, что увидел. В рассказе «Алеф» Борхес видит все точки Вселенной одновременно. То, что видел я, было бесконечно меньше. И возникало последовательно. Это было как ступени на лестнице. Я не знаю, вела эта лестница вверх или вниз, вела ли она к действительности или прочь от неё.
Я увидел бездонную долину, наполненную туманом. Я увидел витые башни, сотканные из света. Я увидел женщину с тёмным лицом, носящую имя, которое на нилотском языке означает сине-серый час перед восходом солнца, когда мать родила её под изгородью.
Я увидел зеркало. Потом бесконечное количество зеркал, отражавших пустоту друг друга. Потом то зеркало, которое поднесли к губам Расмуса Раска,[79] чтобы проверить, жив ли он. Потом его тело. Потом ослиные кости вдоль караванного пути из Тамале в Мекку. Два года, которые продолжалось паломничество (как увидеть два года?). Затем аромат Винью Шейру с острова Терсейра (как увидеть запах?). Кубок, покрытый лаком три тысячи лет назад, в гребной лодке в трёх днях пути от берега в Жёлтом море.
Я видел творцов великих систем и их произведения. Линнея[80] с его ящиком для сбора материала в Лапландии. Какое-то время — последнего Будду. Фому Аквинского.[81] Его комментарии к «De Anima». Гегеля на его лекции при вступлении в должность в Берлине. Вагнера. Последнего математика-энциклопедиста, Пуанкаре.[82] Тень человека, который вполне мог оказаться Спасителем. Тот раздел в «De Coelo» — кажется, пятьдесят шестой — где Эммануэль Сведенборг пишет, что земной мир есть отражение мира небесного.
После — великие космологии. Зеркало показало мне мир, который течёт. Мир, который горит. Мир, который состоит из мельчайших частиц. Который сам есть мельчайшая частица большего. Мир концентрических окружностей. Мир, который представляет собой иллюзию. Который представляет собой растение. Мир, которым движут идеи. Который движется людьми. Богами. Разумом. Экономическими законами. Мир, которого не существует, но который возникает как грёза в сознании существа, которое также не существует.
Потом на мгновение всё успокоилось. Потом появилась пустота. Она возникла не как отсутствие чего-либо. Она возникла как присутствие, как ощутимый вакуум, который появился из Зеркала и повлёк меня за собой.
Тот, кто знаком с пустотой, поймёт меня. Как будто тебя засасывает Вселенная.
Она поглотила меня, а затем исторгла обратно.
Люди бесконечно одинаковы и бесконечно различны. Пустота может стать крещением, рекой, краеугольным камнем, разрушением, крестом, новой алгеброй. Для меня она стала тем, что окончательно освободило меня от любви.
Не будучи полностью в этом уверен, я, без ложной скромности, заявляю, что я к тому же обрёл бессмертие. Тогда я узнал, что именно ищут те, кто тратит всю свою жизнь на поиски. Они, должно быть, увидели пустоту и весь остаток жизни стремятся к тому, чтобы снова пережить её. Я понял, почему Иисус противоречил самому себе в каждом третьем высказывании и почему Будда вынужден был прибегать к чудесам, Мухаммед — угрожать, а Майстер Экхарт[83] требовать, чтобы его собственная изоляция стала нормой для всех. Все они увидели пустоту, и все они стремились вернуться к ней.
Великие системы, объясняющие нам, что такое жизнь и что такое правда, всегда претендуют на окончательную истинность и равновесие. На самом деле это робкие мостики тоски. Я увидел это, и это сделало меня чистым и ясным, как горный хрусталь.
К сожалению, я начинаю забывать увиденное. Я конечно же видел это снова, с тех пор она много раз показывала мне Зеркало, но забвение стирает всё.
Прошло одиннадцать суток, четыре часа и пятьдесят три минуты с тех пор, как я смотрел в Зеркало в последний раз. Я всё ещё могу, хотя и с трудом, вспомнить, как белеет пустота. Но больше уже не саму пустоту.
Когда я пишу эти строки, я чувствую, что тоскую по этой женщине. Тоскую по ней до безумия. Я знаю, что тем самым противоречу всему, что написал. Я отдаю себе отчёт в том, что моё равновесие не является бесспорным и окончательным. Что его больше не существует.
Теперь я знаю, откуда это чувство раздражения. Это оттого, что я боюсь своей зависимости от неё. Жизнь с ней была бы Адом. Жизнь без неё была бы гораздо хуже. Я увидел нечто драгоценное, но я всего лишь человек, вот в чём беда, а человек слаб, он стареет, он забывает, он предаёт, он мельчает, он обесценивается, его поражает моральная и интеллектуальная инфляция.
Если бы я только мог вспомнить, что такое скромность, и, следовательно, вновь овладеть ситуацией. Но забвение сжирает мою застенчивость. Я пишу это со всё возрастающим, губительным высокомерием. Меня раздувает. Я поднимаюсь в воздух. Я не могу держать карандаш. Моя любовь к ней так необыкновенна, так безмерна. Где моё спокойствие? Мои клише? Мой цинизм? Моё кармическое просветление? Мои зеркала? Где эта женщина? Помогите!
