— Ну и ублюдки эти Типперы! — жаловался он (беззаботно полагаясь на глухоту матери). — Черт его знает, чем все это кончится — наш общий проект, я имею в виду.
— Я думаю, ты и без них прекрасно справишься, — ответила Рэйчел. — Прежде ведь справлялся.
— Верно, — протянул Джеральд. — Верно… Они здесь были просто не на своем месте, правда?
— Да, они люди не нашего круга, — подтвердила Рэйчел.
— Кстати, а почему они уехали? — поинтересовался Джаспер.
— Бог их знает, — пожала плечами Рэйчел. — Джуди, попробуйте спаржу!
Джеральд подумал, пошевелил бровями… и промолчал.
К концу обеда, осушив полторы бутылки вина, он вновь погрузился в свои горести; почти не обращая внимания на другие застольные разговоры, каким-то ненатуральным, словно заранее отрепетированным тоном жаловался на обилие «важных бумаг», с которыми приходится работать.
— Вы все отдыхаете, — говорил он, — я тоже надеялся отдохнуть, но работа меня не отпускает. Сами видите, сколько приходит факсов. И я страшно выбился из графика.
Тут он замолчал, но громко вздыхал до тех пор, пока Рэйчел не сказала:
— Почему бы тебе не нанять помощника?
Джеральд запыхтел, заерзал на стуле, словно ему предлагали что-то почти невозможное, и наконец ответил:
— Я вот что подумал: может быть, пригласим сюда Пенни?
— Только не эту белую мышь! — запротестовала Кэтрин. — Ей ведь даже загорать нельзя!
С этим Рэйчел не стала спорить, однако пожала плечами.
— Милый, если ты действительно не можешь обойтись без Пенни, конечно, надо попросить ее приехать сюда.
— Ты думаешь?
— Почему бы и нет? Она — очень приятный человек. Если, конечно, она не возражает…
— Не вижу в ней ничего приятного, — объявила Кэтрин. — Чувства юмора ни на грош.
— А как насчет Айлин? — предложил Тоби. — Вот кто наверняка согласится приехать — она ведь обожает папу!
Джеральд коротко рассмеялся, ясно давая понять, как нелепо это предложение. Ник напряженно улыбался и не сводил с него глаз: он так никому ничего и не сказал, он скрывался старательнее, чем сам Джеральд, и теперь именно себя чувствовал виновником возможной катастрофы, губителем семейного очага.
— Честно говоря, насчет Айлин я не уверена, — сказала Рэйчел.
— Ну что ж… — проговорил Джеральд, словно уступая общему желанию.
В его торжестве чувствовался привкус стыда — возможно, впрочем, что никто, кроме Ника, этого не замечал. Семья поднялась из-за стола, и Джеральд отправился в комнату с телефоном — так медленно, с такой видимой неохотой, словно должен был сообщить кому-то дурную весть.
12
На серебряную свадьбу Лайонел Кесслер преподнес Джеральду и Рэйчел два подарка. Первый приехал утром, на заднем сиденье автомобиля; шофер внес на кухню массивный деревянный ящик.
— Старина Лайонел! — нежно сказал Тоби, хотя ящик еще не открыли и, что там было, никто не знал.
— Серебро, должно быть, — проговорил Джеральд с нетерпеливым и одновременно скучающим видом, доставая гвоздодер.
Внутри, в уютном пенопластовом гнезде, покоился серебряный кувшин для умывания в стиле рококо. Он был выполнен в форме раковины, а горлышко его поддерживал бородатый тритон.
— Боже мой! — проговорил Джеральд. — Ник!
И Ник начал выступление в привычной роли истолкователя: кувшин, сообщил он, относится к середине XVIII столетия, изготовлен, скорее всего, кем-либо из французских мастеров-гугенотов, эмигрировавших в Англию, возможно, Полем де Ламери (никаких других имен он не припоминал).
— Чудесно, — сказал Джеральд, — просто чудесно. Редкостная работа.
И снова заглянул в коробку, словно надеялся увидеть там инструкцию. Ник тем временем объяснял, что рельеф на выпуклой стороне раковины — маленький Эрот, играющий мечом Правосудия — иллюстрирует девиз: «Omnia vincit amor»[17].
— Очень к месту, очень к месту, — сказал Джеральд и с улыбкой приобнял Рэйчел.
Нику вспомнились визиты с отцом в Манксбери, тамошнее серебро, потускневшее из-за небрежения слуг, и представилось, как отец ходил бы вокруг этого умывальника, опускался перед ним на корточки и осторожно протирал фланелью.
— Непременно надо будет его застраховать, — сказал Джеральд.
Тоби и Кэтрин тоже преподнесли родителям серебро — георгианский поднос с зубчатыми краями и гравировкой затейливым шрифтом: «Джеральд и Рэйчел, 5 ноября 1986». Рядом с умывальником Лайонела поднос смотрелся жалко, почти как насмешка, и Джеральд принял его со смиренным видом, как принимают на состязаниях второй или третий приз.
— Очаровательно, — сказала Рэйчел.
Чуть позже, когда уже открыли шампанское, Ник увидел из окна кабинета, как к дверям снова подъезжает «Бентли». На этот раз из него вышел сам Лайонел с плоским свертком в руках. Поднял глаза, посмотрел на окна и, заметив Ника, как-то странно пожевал губами, словно собирался послать ему воздушный поцелуй. Ник (подогретый не только шампанским, но и дозой кокаина) радостно заулыбался ему в ответ. При мысли о том, что этот смешной, одинокий лысый старик видит в нем друга, на глаза у него навернулись слезы; но тут же Ник сообразил, как смешно в его положении воображать себя членом семьи Федденов и в особенности — родственником сэра Лайонела. Минуту спустя Лайонел появился в гостиной: выслушал слова благодарности, поцеловал сестру и ее детей, пожал руки Джеральду и Нику, уже устыдившемуся своей развязности. Кувшин стоял на каминной полке, в нем сияли белизной лилии и пышные хризантемы.
— Очень рад, что серебро вам понравилось, — проговорил Лайонел, — но я приготовил для вас кое-что еще. На прошлой неделе я был в Париже, а поскольку сейчас такое время, что просто грех немного не побезумствовать…
Он говорил о том, что называли «большим взрывом»: Ник не очень понимал, что именно произошло, видел только радостное возбуждение всех, у кого были хоть какие-то деньги, и предполагал, что и сам может получить от этого какую-то выгоду. Замечание лорда Кесслера окончательно убедило его, что в деловом мире в самом деле происходит что-то необыкновенное и очень радостное.
Сверток развязала и развернула Рэйчел; Ник нависал над ней, словно это был его подарок — трудно сказать, получал он его или дарил, ибо его обуревал двойной восторг щедрости и обладания. Когда Рэйчел извлекла из свертка небольшую картину, Ник закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Он твердо решил молчать.
— Боже мой… — проговорила Рэйчел восхищенно, но без удивления — демонстрировать удивление она считала вульгарным. — Очаровательно! — И подняла картину, чтобы все на нее посмотрели.
— М-м… — промычал Лайонел, улыбаясь мудрой улыбкой человека, сделавшего хороший выбор.
— В самом деле, вы слишком добры… — пробормотал Джеральд и уставился на картину, надеясь, что кто-нибудь ему объяснит, что это такое.
Это был пейзаж, примерно девять дюймов в ширину и двенадцать в вышину, написанный одними лишь вертикальными мазками тонкой кисти, так что казалось, что трава и деревья чуть колышутся в легком ветерке весеннего утра. На переднем плане лежала на траве черно-белая корова, чуть поодаль разговаривали женщина в белой шали и мужчина в широкополой коричневой шляпе. Рама была простая, без всяких украшений, блестящая тусклой позолотой.
— Здорово! — сказал Тоби.
Кэтрин, разглядывавшая картину так, словно пыталась обнаружить какой-то подвох, сказала:
— Это ведь Гоген, правильно?
И в тот же миг Ник, не в силах больше молчать, сказал:
— Это Гоген.
— Очень хорош, правда? — сказал Лайонел. — Это «Le Matin aux Champs»[18], миниатюрная версия полотна в Брюсселе. Увел ее, можно сказать, из-под носа у владельца «Сони». Мне показалось, для него она маловата. Не та картина, на которую стоит тратить деньги. — И Ник рассмеялся вместе с ним, словно был не меньше осведомлен о вкусах владельца «Сони».
— Нет, Лайонел, в самом деле… — Джеральд моргал и встряхивал головой, давая всем понять, что производит подсчет в уме. — Это да еще серебро…
Кэтрин тоже потрясла головой и сказала:
— Ничего себе!
Ее реплика прозвучала скорее обвиняюще, как будто она стыдилась, что на подарки потрачено столько денег.
Картина переходила из рук в руки; каждый улыбался, вздыхал, поворачивал ее к свету и передавал дальше с неохотой, словно зачарованный чувством обладания.
— А куда же мы ее повесим? — поинтересовался Джеральд, и Ник поспешно засмеялся, чтобы заглушить эти слова — они прозвучали грубовато и без особой благодарности.
В это время внизу хлопнула дверь, и Рэйчел вышла взглянуть, кто пришел.
— Поднимайся наверх, дорогая, — окликнула она и, вернувшись в гостиную, объяснила: — Это Пенни.
— Вот, пусть она нам скажет, что об этом думает! — произнес Джеральд, словно обрадовавшись, что Пенни может быть хоть чем-то полезна, и поставил картину на рояль, лицом к Листу.
