В перерыве она стала уже проявлять некоторые признаки усталости. Лежала раскинувшись во всей своей красе и готовности, но с закрытыми глазами, тихо поглаживала его по голове.
«Ты думаешь или дремлешь?» — спросил он. Признаться, он и сам уже малость укандохался, однако друг-партизан в его алкогольной настойчивости требовал совместного апофеоза.
«Скорее, думаю, — ответила она, — однако думаю в некотором дремотном блаженстве». — «О чем ты блаженствуешь, Ралиска?» Не открывая глаз, она провела рукой вдоль его тела и остановилась по соседству с партизаном. «Как я понимаю, Вакси, наш курортный роман теперь перерастет в большую и длительную любовь. Поэтому мне придется отогнать всех тех, ну, тех, с кем я на „ты“. Вот такие заботы меня блаженно беспокоят. А теперь вообрази, что рядом с тобой лежит санитарка-звать-Тамарка.
Командование послало меня принести нашему герою окончательное освобождение».
Глаза открылись, в них колыхалась чистая, без примесей, синева. Отъехала вниз, ближе к партизану. «Диалог превращается в монолог. Говорите мне о любви, говорите мне снова и снова, я без устали слушать готова, трам-драм, зови!»
Через некоторое время он ощутил, что апофеоз приблизился вплотную. Отнял у нее ее игрушку, разложил ее на спине и пошел в бурную юношескую атаку. Сколько времени атака продолжалась, трудно сказать, но завершилась она к обоюдному восторгу.
Едва этот столь длительный пир завершился, как над «бунгало» раскололись небеса. Мощнейшая молния даже сквозь шторы озарила комнату фосфорическим светом. Гром оглушил засыпающих, обнявшись, любовников. Таким ударом главного калибра ответила бы на вторжение Чехословацкая Республика, если бы у нее был флот. Немедленно и оголтело хлынул дождь, чтобы не прекращаться ни на миг в течение всего следующего дня. «Разверзлись хляби небесные», — мирно, как брат, прошептал он.
В ответ она преподнесла ему неожиданный и, пожалуй, несколько ошеломляющий вопрос: «Послушай, родной мой, а почему бы нам с тобой не свалить за бугор? Я больше жить здесь не могу. Если до вчерашнего дня еще немножко могла… ну, играла с мужиками… то теперь, после злодеяния, совсем не могу…»
«Лапочка моя, за бугром просторно: где бы ты хотела жить?»
«Ну, не знаю, в Канаде, что ли. Или в Бразилии. Или на Подветренных островах…»
Он потянулся.
«Ах, как чудно! Будем сидеть на Подветренных или Наветренных островах. Никогда не разлучаться, все время чувствовать друг друга. Я буду сочинительствовать и рассылать сочинения по всему миру, за исключением Комму нал ии».
«А я чем буду заниматься там, на Подветренных?»
«Ну, ты же знаешь чем… Ой! Не бей, не бей! Ну, ты фотографией будешь заниматься, там на Наветренных».
«Нет уж, я тоже начну сочинительствовать, вернее, буду продолжать и, может быть, превзойду тебя!»
«Ралиска, уши не изменяют мне? Ты — сочинительница?»
«А ты что думал, я просто блядь? У меня скопился уже целый портфель рассказов: вот так!»
«И ты кому-нибудь показывала?»
В ответ она прорычала, если можно прорычать во фразе без рычащих: «Показывала Кочевому!» Чуть успокоившись, продолжила: «Мерзавец устроил мне взбучку! Кричал: Графоманка! Антисоветчица! Белогвардейское отродье! Я отнесу это в органы! Тебя отправят в лагеря! Тебя там вохровцы заебут! В общем, разнуздался скот. А сейчас приполз просить прощения».
Ее трясло. Ваксону пришлось впервые ее обнять без сексуальных побуждений. «Успокойся, успокойся! Раз твой гад так взбесился, я уверен, что это хорошая проза! Принеси твой портфель мне, и мы отправим его в „Воздушные пути“!»
Так возник многолетний союз двух разнополых писателей. По глубине чувств его можно сравнить с союзом Жан-Поля Сартра и Симон де Бовуар.
И так завершился тот судьбоносный день двадцать первое августа 1968 года. Он перешел в грязный дождь.
За ночь вздулись все ручьи. Бурные потоки, несущие всякую дрянь — иногда можно было даже увидеть смытые будочки люфт-сортиров, — неслись к морю, загрязняя пляжи и тошнотворной желтизной замутняя прибрежные воды.
Трое тащились по лужам под одним огромным зонтом с надписью Antonioni. Blow-up. Приехавший из Лондона в багаже Тушинского зонт чувствовал себя в этот день хуже своего русского хозяина: все время вздувался с какими-то неуместными хлопками и корежился, как переломанный альбатрос. Все эти трое, Роб, Янк и Вакс, шли на почту. По дороге первый и третий уговаривали второго не посылать пресловутую телеграмму. Роб был уверен, что это ни к чему не приведет, а если к чему-нибудь и приведет, это будет только усиление зажима. Вакс говорил, что это унизительно — вступать в переписку с засевшими в правительстве уголовниками и нравственными дегенератами. Янк, уже пришедший к решению послать, ничего не отвечал.
По дороге зашли в «стекляшку» и взяли бутылку коньяку. Роб налил себе на один палец, да и то не выпил: все-таки жива еще была память о Дели. Тушинский выпил полстакана, чтобы укрепиться перед свершением исторического подвига. Все остальное, постепенно стекленея, выдул Ваксон.
На почте было не протолкнуться. Вода с плащей «болонья» натекла на пол. Народ переминался, создавая характерное хлюпанье. Тушинский, конечно, был узнан. Кто-то передал ему бланки для телеграмм. Он пристроился на подоконнике и стал своим великолепным пером «Монблан» заполнять бланки: «Москва, Кремль, Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. БРЕЖНЕВУ…» Кто-то из привычных коктебельских хохмачей, заглянув ему через плечо, тут же пошутил: «На деревню дедушке».
Роберт и Ваксон, узнав в «до востребования», что телеграмм от жен еще не было, выбрались из мокрой дави-ловки под навес на крыльцо. Ливень валил со скоростью бесконечного свист-экспресса. Пузыри лопались и тут же взбухали под пронзительными струями. Местные мальчишки носились по колено в воде. Роберт вспомнил что-то из недалекого прошлого. Был дождь почти такой же силы, когда она пришла к нему на первое свидание. Но мрака такого не было. Над Москвой стояла радуга. Ралисса была в «веселом, цветном и невесомом». Что происходит сейчас? Почему она пропала? Неужели не может сбежать от своего говнюка-мужа? Вдруг ему пришел в голову странный поворот судьбы. Надо прекратить это дурацкое секс-партнерство. Надо ей просто сказать: «Я в тебя влюблен». Надо стать влюбленными, а не игроками секса. Вдруг стало радостно на душе, и он принялся насвистывать ту песенку Арно. Почему я не могу любить свою семью и в то же время всерьез увлекаться кем-то в окрестностях литературы? Ведь я поэт. Ведь это же вечная история — влюбленный поэт.
Прошлой ночью он почти не спал. И чтобы заглушить мысли о Ралиссе, стал сочинять стих:
Вернуться б к той черте, где я был мной.
Где прилипает к пальцам хлеб ржаной.
И снег идет. И улица темна.
И слово «мама» — реже, чем «война».
Желания мои скупы. Строги.
Вся биография — на две строки.
И в каждой строчке холод ледяной…
Вернуться б к той черте, где я был мной.
Вернуться бы, вернуться б к той черте,
Где стонут черти в черной черноте,
Где плачу я в полночной духоте,
Где очень близко губы и глаза,
Где обмануть нельзя, смолчать нельзя.
Измены — даже мысленно — страшны…
А звездам в небе тесно от луны.
Все небо переполнено луной…
Вернуться б к той черте, где я был мной.
Не возвращаться б к той черте, когда
Становится всесильной немота.
Ты бьешься об нее. Кричишь, хрипя.
Но остается крик внутри тебя.
А ты в поту. Ты память ворошишь.
Как безъязыкий колокол дрожишь!
Никто не слышит крика твоего…
Я знаю страх. Не будем про него.
Вернуться б к: той черте, где я был мной.
А я все мну.
Где все впервые: светлый дождь грибной,
Который по кустарнику бежит.
И жить легко. И очень надо жить!
Впервые «помни», «вдумайся», «забудь».
И нет «когда». А сплошь «когда-нибудь»…
И все дается малою ценой…
Вернуться б к той черте, где я был мной.
Вернуться б к той черте… А где она?
Какими вьюгами заметена?
Это какой-то ответ, думал он. Но кому? Друзьям? Пропавшей женщине? Этому дню? Чехословакии?
Ваксон вдруг сбежал с крыльца и пошел через дорогу туда, где вдоль стены стояла очередь людей. Он думал: в чем смысл этого жестокого дождя? Возмездие это или отпущение грехов? Множество глаз смотрит на меня, пока я приближаюсь под дождем. Это очередь в душ. Молчаливая очередь к двум ржавым кемпинговским соскам. А вокруг беспощадный дождь. Он остановился на краю бурливой, как Терек, канавы. И стал смотреть на людей. А те старались на него не смотреть: только иногда взглядывали. Именно в этот момент товарища Ваксона посетила идея большого «антисоветского» романа. Как странно все это происходит; как бешенство борется с вдохновением. Еще вчера он нянчил кошмарную идею вооруженной борьбы. Собрать семерку таких ребят, с которыми пили вчера в «Волне». Взрывать их гипсовых и чугунных божков. Разбрасывать прокламации. Захватывать здания местных парткомов. Поднимать над ними трехцветный российский флаг. Слава Богу, любовь к Ралиске отвлекла от такого вздора. А утром опять бешенство стало накапливаться. Те два стакана коньяку опять позвали в горы. И вот пошел ведь через дорогу набирать людей. На помывку и в горы! Напрашивался ведь стать жертвой тоталитарного государства. И вот именно в этот момент, слава Богу, пришло спасительное вдохновение. Будет написан роман «Вкус огня», и в нем будет присутствовать тот кусок, который уже написан сейчас в голове: «…Единодушное Одобрение молчало, глядя непонимающими, слегка угрюмыми, но в общем-то спокойными глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо в автобусах и самолетах, развозило из Москвы в сетках апельсины и колбасу, сражалось на спортивных площадках за преимущества социализма, огромными хорами исполняло оратории и звенело медью войны, и ковало, ковало, ковало „чего-то железного“, и ехало по Средней Европе, выставив оружие, а Дунай, змеясь, убегал у него из-под гусениц.
