—Нет, спасибо, Уолтер. Сейчас самое время позвонить.
—Но вам же не обязательно звонить Хиксону сегодня?
—Обязательно сегодня, Уолтер. Я больше не могу терпеть такое положение.
—Что же такого в вашем положении?
—Ладно, Уолтер, скажу вам как другу. Я уже в годах и не могу помногу работать. А я задумал лучшую свою картину — произведение, которое останется жить в веках. Я хочу подарить Англии роспись, которой она сможет гордиться перед всеми народами. Она сможет сказать: я дала миру Шекспира, Мильтона, Билли Блейка, Шелли, Уордсворта, Констебля, Тернера и Галли Джимсона. Загвоздка, Уолтер, в том, что нужно пятьсот фунтов, чтобы ее сделать, и двадцать лет, чтобы ее приняли, то есть, я хочу сказать, оценили. Конечно, к тому времени я уже помру, что будет даже к лучшему для картины. После смерти меня удостоят славы. Я стану историей, а к истории относятся с уважением. Историю изучают в Оксфорде и Кембридже. Поэтому, Уолтер, дело за малым — написать картину и присмотреть, чтобы, пока я не умру, ее не разодрали на куски, не замалевали и не оставили под дождем.
—Вам придется взять помощника — следить, чтобы детишки ее не попортили.
—Да, и на все это мне нужны деньги, пятьсот фунтов в год. И первые пятьсот я добуду сегодня же.
—По телефону?
—По телефону, — сказал я.
—Не знаю, — сказал Уолтер. — Я вот не люблю телефон. Я люблю письма.
—Нет, я за телефон, — сказал я. — Быстрее, и говоришь что хочется.
Когда мы вышли, Уолтер поспешил извиниться и зашагал со скоростью четыре мили в час. Что на целых полмили превышало его обычную — три с половиной,— положенную почтальону по уставу. Я тоже не стал терять времени даром и, зайдя в первую же телефонную будку, позвонил мистеру Хиксону. Ответила женщина.
—Простите, — сказал я. — Я звоню по поручению дирекции Национальной галереи. Могу я говорить с мистером Хиксоном?
—Пожалуйста, подождите у телефона.
И почти сейчас же мужской голос сказал:
—Я вас слушаю.
Хиксон говорил не своим голосом, но я не стал обращать внимание.
—Мистер Хиксон, — сказал я, — я звоню по поручению дирекции Национальной галереи. Как нам стало известно из официальных, но вполне достоверных источников, покойный мистер Галли Джимсон оставил после себя исключительно интересные картины, которым надлежит быть собственностью нации.
—Простите, — сказал мужской голос на другом конце провода, — разве мистер Джимсон умер?
—На прошлой неделе, — сказал я. — По официальным сведениям. Но его секретарь, мистер Барбон, принимает любые денежные взносы.
—Досадно, — сказал мистер Хиксон, — мы как раз его разыскиваем, чтобы издать его биографию. Мы располагаем всеми необходимыми иллюстрациями.
—Я вторично наведу справки, — сказал я. — А вдруг известие о смерти Джимсона окажется ложным.
—Я был бы этому очень рад. Мой покойный дядя, как вы знаете, завещал три его картины государству.
—Какой покойный дядя?
—Мистер Джордж Хиксон.
—Но я звоню мистеру Джорджу Хиксону! — сказал я, и мне стало так худо, что я едва не свалился в будке. — Вы что хотите сказать? Что мистер Джордж Фредерик Хиксон умер?
—Вот уже три месяца.
—Не может быть, — сказал я. Потому что этого не могло быть. — Мне нужны доказательства.
—Вы найдете их в «Тайме» или можете обратиться в Сомерсет-хаус. Завещание уже зарегистрировано.
—Кто же вы, черт возьми?
—Мистер Филип Хиксон. К вашим услугам.
—Первый раз слышу, — сказал я. — Смотрите, если вы меня разыгрываете, вам несдобровать. Мистер Джордж Хиксон был моим близким другом. Мы знали друг друга сорок лет. Мой первый покровитель.
—Дядя действительно умер. На следующей неделе продают его дом.
—Как продают? Зачем? — сказал я. — В нем лучший в Лондоне выставочный зал.
—Дом слишком велик для нас. Никто из наследников не может содержать его. Имущество разделено между семью родственниками, и все коллекции будут проданы. Кроме шести картин, которые он завещал государству.
Я помолчал. Известие о смерти Хиксона так ошеломило меня, что мои колени заколотились о пальто. Хиксон скончался! Я почувствовал себя таким одиноким, как человек, потерявший при кораблекрушении часть своей семьи.
—Я обращусь в Сомерсет-хаус, — сказал я сердито, — и если сведения о смерти Хиксона подтвердятся, мне придется ознакомиться с документами.
—Какими документами?
—Полагаю, вам известно, что мистер Хиксон задолжал мистеру Джимсону значительную сумму денег, точнее сорок, если не пятьдесят, тысяч фунтов стерлингов. Разумеется, никаких расписок между ними не было. Долг чести. Поэтому, думаю, мы сможем прийти к соглашению.
—А вы сами случайно не мистер Джимсон?
—Разумеется, нет. Но я считаю себя обязанным защитить его память от всяких поклепов.
—Подождите, пожалуйста, у телефона, я сейчас выясню, какие за дядей числятся долги.
Но я не стал ждать. Не имел желания еще раз садиться в тюрьму. Я шваркнул изо всех сил трубкой о рычаг, чтобы у негодяя затрещали перепонки, и вышел из будки, не закрыв за собою дверь.
Но лучше мне не стало. У меня тряслись ноги, и, завернув за угол, я опустился на ступеньки. Не может быть, думал я. Хиксон умер! Ему же было не больше семидесяти. Что-то здесь не так. Но я знал, что все так. Как знает человек, которому отняли ногу, а он все еще чувствует мозоли. Я был сам не свой. У меня было такое ощущение, будто земля разверзлась у меня под ногами. Я чувствовал себя как собачка из известного анекдота, которая, прибежав однажды утром на Ломбард-стрит, чтобы задрать ножку на Английский банк, вдруг обнаружила, что его там нет. Нет, и все тут. Даже дырки в земле не осталось. Ничего не осталось. Даже лаять не на что. Пусто. А какой смысл лаять в пустоту? Никакого. Ничего не добьешься, только глотку надорвешь. Не может быть, сказал я. Вздохнул глубоко и вдруг почувствовал, что плачу. Тогда я приободрился. Настоящие слезы. Значит, я еще не совсем старый, подумал я, раз способен плакать. Есть еще соки в старом стволе. Я поднялся и побрел домой.
Когда Коуки увидела меня, она даже отпрянула. Потом накричала на меня и засунула в кровать.
—Взгляните, на что вы похожи, старый гуляка. Ведь вы же опять простудились. Кто это выходит в таком виде?
—Нет, Коуки, — сказал я. — Я не простудился. У меня большое горе. Я потерял старого друга. И на меня это очень подействовало. Будь ты настоящей женщиной, Коуки, я бросился бы к тебе на грудь и плакал, как малое дитя. Не веришь? Ей-богу. Мне еще никогда так не нужна была женщина, как сейчас. Именно женщина, а не баба.
—Ничего, вы у меня еще поплачете, если в таком виде выйдете из дому.
Коуки не верила, что у меня могут быть друзья, кроме нее. По природе она была настоящая женщина, хотя и не позволяла себе в этом признаваться.
Три дня Коуки держала меня взаперти. Не выпускала даже взглянуть на мою стену. Хоть умри! А что я мог без денег? Я сам себя не уважал, а Коуки плевала на мои просьбы. К счастью, на четвертый день, то есть четырнадцатого, была годовщина со дня смерти Рози. И когда я сказал Коуки, что мне нужно съездить на кладбище, она отдала мне одежду.
Я зашел в цветочный магазин и попросил продавца сделать венок богаче, чем всегда.
—На две гинеи, пожалуйста, — сказал я.
—С живыми цветами? — сказал продавец.
—С живыми цветами. На две гинеи. А счет выпишите на три.
Продавец сохранял скорбный — из уважения к моим чувствам — вид. Он понимал, что горе мое искренне.
—Счет послать мистеру Томасу Джимсону? — спросил он.
—Да, как всегда, — сказал я. — На банк Кокса.
Потому что Том всегда оплачивал венок и даже
сам посылал мне открытку, чтобы напомнить о дате.
—В этом году все подорожало, — сказал я. — Из-за погоды.
Мы с продавцом были старые друзья.
—В прошлом году счет был на три фунта восемь, — сказал он, — а букет всего на полторы гинеи.
—В прошлом году в счет вошли расходы на гостиницу, — сказал я, потому что всегда очень следил, чтобы у нас с Томом все было по справедливости. — В прошлом году там, где я жил, разбили два оконных стекла, и это обошлось в девять шиллингов и шесть пенсов.
—Неужели в гостинице потребовали плату за стекло?
—Собственно говоря, я тогда жил не в гостинице, а в моей мастерской, но это произошло как раз в годовщину и поэтому вошло в расходы. По-моему, все по справедливости.
—Да, сэр. Вполне.
И он дал мне гинею сдачи. Поэтому я поехал на кладбище на такси. Том любит, чтобы годовщину отмечали честь по чести.
И когда, налюбовавшись могилой, как всегда убранной маргаритками, и перечитав надпись, я вспомнил Рози и какой удивительной женщиной она была — снаружи бронза, сдобное тесто внутри, — я поднял глаза и на дорожке увидел Сару. Она была в своей допотопной черной накидке и в пунцовой шляпке, отделанной темно-лиловыми фиалками, а в руке держала букет из ноготков и астр.
