В финальной битве Добра и Зла, разворачивающейся под струями апокалиптического проливного дождя, Нео отнюдь не выглядит всемогущим. Смит делает с ним что хочет: то швыряет его в небеса, то бросает на дно огромной, наполовину залитой водою воронки. Нео поднимается на ноги снова и снова, но явно уже из последних сил. Правда, и Смит ведет себя как-то странно: поглощенная им Пифия время от времени вещает у него изнутри, сбивая с толку. Тем не менее Смит умудряется внедриться в Нео и превратить его в очередного агента. Но в тот момент, когда кажется, что Избранный окончательно проиграл, его тело, распластанное в городе машин на сотнях стальных щупалец, вдруг превращается в светящийся крест, и все бесчисленные Смиты, наблюдавшие за ходом сражения, вдруг рассыпаются на куски. Война остановлена, Зеон спасен, больше того, людям дано право беспрепятственно выбираться из Матрицы. И в финальных кадрах мы видим какой-то феерический рассвет над зеленой лужайкой, где на скамейке мирно беседуют Демиург-Архитектор, Пифия — Душа мира — и индийская крошка Сати — то ли Ангел, то ли Дух Святой, то ли еще кто. «Нео вернется?» — спрашивает она. «Возможно», — говорит Пифия.
Как же вся эта непонятная «Революция» далека от стандартных ожиданий любителей боевиков! И войнушка тут какая-то громоздкая и несуразная, и победа — не победа, и дорогущие спецэффекты не радуют. В общем, беда. То, что в первой «Матрице» возникло в силу исключительно удачного совпадения множества факторов: сюжет, стиль, драматургия, актеры, — здесь распалось, рассыпалось, так что фильм пролетает решительно мимо кассы.
Но мне почему-то кажется, что лукавые братья именно такого эффекта и добивались. В первой серии они захватили в плен бесчисленных зрителей и повели их совсем не туда, куда влекли тех собственные зрительские инстинкты. Сняв кино про Избранного, которому каждая новая стадия «пробуждения» дарует сверхъестественные возможности, авторы «Матрицы» умудрились намекнуть, что физическая и прочая мощь — не главное следствие «пробужденности», что, поднимаясь на новую ступень, человек вынужден страдать, рефлексировать и задаваться такими вопросами, которые вообще не приходят в голову мирно дремлющим смертным. В результате Вачовски заводят доверчивых зрителей в лабиринт, точнее, в пустыню ментального, где под серыми тучами, основательно закрывшими небо, высятся грандиозные обломки некогда влиятельных мифов, где все двоится, троится, теряется в философском тумане; все представления, убеждения, верования легко обращаются в собственную противоположность, а на каждый вопрос можно отыскать как минимум пару противоположных ответов.
К примеру, что есть Матрица? Усыпляющая иллюзия или логически стройная картина действительности? Почему свободные люди в поисках мудрости и глубоких пророчеств вынуждены постоянно проникать внутрь этой самой программы? И почему цивилизация Зеона выглядит на экране столь примитивной? Может быть, чем дальше от логики и математики, тем ближе к первобытности, к царству инстинктов?
Матрица придумана как средство контроля над человеком. Но ведь она создана по образу и подобию человека; компьютер всякий раз перезагружается с использованием внутреннего кода конкретного индивидуума — Избранного. Матрица использует природу человеческой чувственности, человеческого интеллекта, человеческих эмоций. Она даже вынуждена считаться с присущим человеку даром свободы. Но кто создал самого человека? Кто придумал это поразительное творение, живущее сразу в двух мирах — в стихии материи и в пространстве смыслов?
Фильм поначалу эксплуатирует расхожую постструктуралистскую идею о том, что все символическое — язык, логика, идеология — есть средство подавления и контроля. Но, отказавшись от символического, человек перестает быть собой. Он создает программы интерпретации окружающего или они создают его? И где он — Источник знания? Живительный он или усыпляюще-смертоносный? И где предел человеческой свободы? Не попадаем ли мы, меняя картину мира, под власть новой, еще более изощренной программы? И дано ли нам узнать, «зачем мы здесь»? Или нам предначертано слепо осуществлять свою миссию во имя торжества абстрактной гармонии и математических уравнений?
Сознательно не давая ответов на ворох подобных вопросов, авторы фильма довольно небрежно сводят концы с концами, используя общие контуры христианского мифа в его, так сказать, гностическом преломлении: Архитектор-Демиург — отец Матрицы, Пифия (Душа мира) — ее мать, сонмы ангелов-программ, некоторые из которых вышли из-под контроля и подлежат списанию… Тут же Нео — Избранный, побеждающий силы зла ценой смерти и воскресения. Бог Сын, не ведающий Бога Отца, ибо старичок Архитектор на эту роль решительно не годится: Нео для него — просто некая аномалия, создающая сбой в системе, но затем приводящая ее к новой стабильности. В этой подчеркнутой эклектике, лоскутности, в откровенной цитатности, когда режиссеры заимствуют картинки, имена, концепции, образы без разбора, из всех возможных источников: от немецкого экспрессионизма до гонконгских фильмов кунг-фу, от греческих мифов до «Алисы в Стране чудес» и сказки про Белоснежку, — есть своя подлинность, своя сермяжная правда. Вступив в игру под названием «Долой сон разума!», человек нынешней заплутавшей, безрелигиозной цивилизации неизбежно попадает в противоречивый лабиринт символов и культурных значений. Вы хотели освободиться от власти банальных, навязанных, общепринятых представлений?
— Добро пожаловать в пустыню ментального!
WWW-обозрение Владимира Губайловского
Сетикет
Лингвист Максим Кронгауз, исследуя новые явления в языке, пишет: «Особенно интересно, когда новые слова возникают не для специфических интернетных явлений, а для чего-то вполне привычного, но помещенного в Cеть. В этом явно видна попытка интернетного сообщества отгородиться от обыденной жизни, переназвать по возможности все, потому что нечто в Интернете — это совсем не то, что нечто в старой реальности. Отсюда такие игровые монстры, как уже достаточно привычная сетература (вместо сетевая литература) или пока одноразовое сетикет (вместо сетевой этикет). Не приживутся они (74,9 % — вероятность того, что слово не будет принято языком), если только интернетное сообщество не отделится окончательно от прочего народа. Потому что сетература уж слишком плавно перетекает в литературу, чтобы обыденный язык позволил себе роскошь иметь целых два слова для по существу одного понятия. А надо будет подчеркнуть идею „Сети“, так и словосочетанием не побрезгуем» <http://www.russ.ru/ist_sovr/20010504_kr.html>.
Я думаю, дело все-таки не в том, что сетевое сообщество так истово пытается выгородить свой уголок, что завело себе отдельный этикет.
Если слово «сетикет» и можно назвать «одноразовым», то о слове netiquette этого никак не скажешь. Поисковая программа Google указывает около 800 тысяч страниц, на которых оно встречается. Для сравнения: etiquette — 2200 тысяч, больше, конечно, но не радикально. Сравнительная редкость слова «сетикет» объясняется не тем, что явления, которое оно обозначает, не существует. А тем, что Сеть заговорила на русском языке позднее, чем на родном для нее английском, и тем, что слово «нетикет» употребляется несколько чаще. По данным Яndex: «нетикет» — 3446, «сетикет» — 2039. По сравнению с английским термином это ничтожно мало, поэтому говорить о том, что слово уже существует в русском языке, пока нельзя, и к тому же английское написание — netiquette — очень распространено и в русских текстах. Колебания между нетикетом и сетикетом вполне понятны: латинские корни лучше согласуются друг с другом, чем латинский и русский. Но тем не менее я остановлюсь на термине «сетикет».
В чем же специфика сетикета? Это этикет письменного общения. В истории, строго говоря, не было ни точно такого фемомена, ни близкого аналога. Церемонные поклоны и многословные приветствия в письмах XIX века, регламентация обращений и прощальных формул — это, конечно, тоже знаки этикета. Но это слишком локальные явления, чтобы выделять их в отдельную область этикета, хотя и существовали специальные письмовники с образцами писания писем. Современный русский человек в основном знаком с этими правилами по письмам, которые товарищ Сухов в кинофильме «Белое солнце пустыни» наговаривает «разлюбезной Катерине Матвевне».
Интернет создал глобальную среду письменной речи. И она существует вместо и/или вместе с личным письмом (есть, есть еще чудаки, которые предпочитают написать письмо на бумаге и вложить его в конверт), деловой встречей или легкой застольной беседой.
В Сети никто не увидит вашей улыбки, все равно — язвительной или добродушной. В Сети вы есть то, что вы написали. Если прежде в такой ситуации оказывались разве что писатели или журналисты, то есть профессионалы письменной речи, то теперь в ней оказались миллионы обычных пользователей Сети, очень часто в досетевую эпоху вообще ничего не писавших.
