Я перечитываю эти вот последние страницы о нашей семье в бурные военные годы. И меня берет сомнение. Не увидит ли неискушенный читатель в моем деде своего рода смягченную модель коллаборациониста? Я считал бы себя виноватым, если бы оставил повод для таких предположений. Дедушка питал к маршалу Петену некую амальгаму чувств: верности, уважения и огромной жалости. Он испытывал к нему больше уважения, чем к генеральному прокурору Морне, чем к Морису Торезу, вернувшемуся на родину с ореолом победителя, чем к Сталину и Вышинскому, установившим в Европе новый моральный порядок, сменивший гитлеровский режим. Быть может, дед был неправ, не знаю. Сам я в ту пору разделял, если хотите знать, скорее воззрения Клода, чем дедушки. Одним словом, дед мой симпатизировал Петену. Но вместе с тем и в то же время он — подобно тем парижанам, которые тоже неоднократно выражали свои симпатии маршалу, — был и на стороне союзников против гитлеровцев. Не думаете ли вы, что старый военный honoris causa — поскольку он никогда не служил в армии, — каковым являлся мой дед, остался безразличным к таким названиям и именам, как Хакейм в Киренаике и Страсбур, Леклерк и Кёниг? Он уважал Роммеля. А еще больше — Монтгомери. Он ненавидел и презирал Геббельса и Гиммлера. Но больше всех восхищался Черчиллем, его мрачным юмором, мужеством и упорством. И ничего удивительного: ведь Уинстон Черчилль был почти одним из тех Мальбруков, которых мы так любили. Попытайтесь разобраться во всем этом. История не такая уж простая штука.
В день парада в честь освобождения мой дедушка, девяностолетний старик, сидел на балконе издательства газеты «Фигаро», в самом начале Елисейских Полей. Место это для него выхлопотал Пьер, чтобы он мог оттуда смотреть, как его внук Филипп едет на танке от площади Звезды к площади Согласия, а другой внук, Клод, идет во главе своего отряда партизан. Двое правнуков нашего деда, присоединившиеся к партизанам, также участвовали в параде. Генерал де Голль шагал во главе огромного потока, спускавшегося по широкой авеню, по которой четверть века спустя пройдут, только в обратном направлении, другие демонстрации с противоположными целями. Получилось так, словно политическая карьера величайшего француза, едва вернувшегося на родину, уместилась между двумя массовыми шествиями, прошедшими с его именем на устах, а судьба его уложилась между двумя обращениями к народу: вдохновенным призывом от 18 июня 40 года и таким коротким заявлением от 28 апреля 1969 года: «Я прекращаю исполнять обязанности Президента Республики. Это решение вступает в силу сегодня в полдень». А в тот день генерал де Голль был выше всех, шагавших с ним рядом. Выступление с балкона мэрии Парижа, благодарственный молебен в Нотр-Дам, с пулями, свистевшими в храме, сопротивление союзникам, намеревавшимся уступить немцам Страсбур, неукротимая воля собрать страну под законной властью, полученной им не по наследству, не от Бога, не в результате какого-нибудь сомнительного голосования, а от самой истории, им покоренной, и от общенационального к нему влечения, наконец, народ Парижа, который шел за ним от площади Звезды до площади Согласия: после четырех лет борьбы, мужественной и страстной, легенда обрела свое место. За солдатами Леклерка шли участники Сопротивления, организованные по профессиональному признаку: пожарные, почтовики, железнодорожники, санитары, шли мужчины с повязками на рукавах и с транспарантами, представители службы газа и электричества, мусорщики. Когда наш дедушка покидал балкон и благодарил Пьера Бриссона, Пьер спросил его, что он думает об этом зрелище. «Недурно, — ответил старик, смутно помнивший еще те далекие годы, когда маршалы Франции верхом проезжали под Триумфальной аркой. — Недурно. Но не хватает порядка».
Марианна, эмблема Франции, вернулась на свое почетное место. Она вытеснила изображение секиры, связанное с фашизмом, и заняла оборотную сторону сильно полегчавших монет, которые неудобно было давать даже в виде милостыни после воскресной службы в старой церкви Плесси-ле-Водрёя. Под высоким руководством господина Куде дю Форесто и других мы выбросили карточки на хлеб и на мясо, которые на протяжении сотен недель играли решающую роль в нашей повседневной жизни, куда, как понимаете, никогда не проникал черный рынок. Вновь появились в продаже кожаная обувь, шерсть, велосипедные шины и бензин. Брюква и топинамбур вернулись в небытие, откуда они пришли на четыре бесконечных года. Доживала свой век марка микролитражки «Ситроен». Совсем немного лет оставалось до прихода в нашу жизнь Брижит Бардо, а вместе с ней и моды на Сен-Тропе, на портативные транзисторные приемники и на телевидение. На радиоволнах и в газетах появлялись новые имена, а дети, как всегда и даже быстрее, чем всегда, становились взрослыми.
Дедушка мой дряхлел. Несколько раз мы пережили тревожные моменты. Казалось, он крепился до конца, дождался конца испытаний и только тогда начал слабеть. Подводили то легкие, то почки. Но каждый раз он поправлялся. Мы все вместе отметили его девяностолетие, разумеется, в Плесси-ле-Водрёе. К тому времени вернулась Республика, и мы радовались ей, словно у нас никогда не было ничего дороже ее, вновь была завоевана свобода, и мы ликовали, словно всегда ее почитали. Дед был бодр и почти весел, несмотря на овладевавшую теперь им почти постоянно меланхолию из-за старости и не слишком оптимистического мировоззрения. Дяди Поля уже не было с нами, как не было с нами и мамы, и Жака, и Урсулы, и Дебуа-отца, и г-на Конта, и старого Жюля, который со времен Жюля-отца и Жюля-деда всегда был маленьким Жюлем. Не было с нами и Мишеля Дебуа, отсиживавшего свой срок сначала в тюрьме во Френе, а позже в Клерво. С дедушкой в тот день были Пьер и Филипп, Клод и я, тетя Габриэль, ставшая седовласой старушкой, моя сестра Анна и новый Жюль, наследник славных времен. Была также молодежь обоего пола, уже начинавшая, признаюсь, немало нас удивлять: это были мои племянники и племянницы, которых мы с трудом узнавали, так они изменились. Жан-Клоду и Анне-Марии, детям дяди Пьера и Урсулы, Бернару и Веронике, детям Жака и Элен, было от шестнадцати до двадцати пяти лет. Старшим был Жан-Клод, воевавший вместе с Клодом в партизанах. Вероника готовилась к экзаменам на звание бакалавра, а Бернар, уже сдавший экзамены, восемь месяцев был связным в отрядах внутренних сил. Только Юбер, последний сын Элен, пятнадцатилетний краснощекий парень, еще считался ребенком. Все мы любили его, потому что он был самым младшим, очень ласковым и веселым. Была с нами еще одна девушка, о которой я не успел рассказать, хорошенькая и очень рыжая евреечка-коммунистка, студентка, изучавшая психоанализ. Звали ее Натали. Она была женой Клода или, возможно, его подругой, как тогда говорили, употребляя это слово, которое, ужасно современное в ту пору, теперь уже звучит старомодно. Парадоксы составляют прелесть жизни. Так вот еще один парадокс: дедушка и она отлично ладили друг с другом.
Было ясно, что все изменилось и продолжало меняться. «Надо будет жить совсем иначе, по сравнению с нашими прежними привычками», — повторяли Пьер и тетя Габриэль. Стоимость жизни все время росла, а деньги обесценивались. Чем все это могло для нас кончиться? Сразу после войны, сразу после победы, скажем так, между 1946 и 1952 годами, еще до возникновения новых для нас проблем, которые появились в результате крушения империи, — помните, была такая колониальная империя? — и в период, когда на политическом горизонте временно отсутствовал генерал, то есть, в общем, в середине века, главной проблемой, как я должен вам сообщить с глубоким сожалением, были для нас, так же как и в начале 30-х годов, денежные проблемы. Ни жена Жана, ни тем более жена Клода, как вы сами догадываетесь, не внесли в семейную казну никаких крупных сумм. Витгенштейны разорились дотла, оказались в нищете, поскольку их владения попали в руки коммунистов, а заводы были разрушены войной. Пьер и его дети утратили источники больших доходов. Позже, причем довольно быстро, за какие-нибудь десять — двенадцать лет, Витгенштейны, связанные с Круппами, вновь обрели свое могущество, но в новой системе, чуждой нам. Я ни на что не годился, кроме как… хотя я же ведь обещал вам, кажется, что не буду говорить о себе. Во всей семье был только один человек, который мог что-то зарабатывать. Угадайте кто? Ни за что не угадаете: это была Анна-Мария.
Должен признаться, причем без всякого стыда, что в кругу семьи мы уже обсуждали чаще всего со смехом и общепринятый выход для старинных разорившихся родов, ultimo ratio regum. Речь шла, естественно, не о «последнем доводе королей», не о каком-то вооруженном нападении, а просто о браке по расчету, который, в соответствии с нашими принципами, тут же превращался в брак по любви с наследницей, желательно единственной, какого-нибудь состоятельного папаши, разбогатевшего на торговле шерстью, нефтью или сталью. Для Жан-Клода и Анны-Марии, и даже для Вероники, едва достигший восемнадцати лет, мы подыскали кандидатов и кандидаток, которые, не усложняя нашей жизни, способны были бы и как-то помочь нам в наших делах, и подбросить средств на новую черепицу в замке взамен прохудившейся. К сожалению, этот прием, так хорошо срабатывавший на протяжении веков, перестал быть эффективным. А жаль! Жан-Клод корчился от смеха, Вероника слегка улыбалась с оскорбленным видом, а Анна-Мария пускалась в самые невероятные амурные приключения, не имеющие никаких брачных перспектив. Даже уже и дедушка не верил в эту традиционную и давнишнюю систему, в которой он был воспитан. Только тетушка Габриэль не переставала удивляться, насколько же все изменилось по сравнению с известными ей правилами, против которых, кстати, она активно боролась многие годы. Дама-благотворительница из Плесси-ле-Водрёя окончательно возобладала в ней над парижанкой с улицы Варенн. Забытыми оказались и нововведения в области искусства, к которым она приложила руку. Забытыми? Нами — может быть. И даже, может быть, ею. Но вот картины художников, которым она помогала, оказались в музеях, стихи поэтов — в учебниках, а произведения ее друзей-композиторов стали исполняться почти наряду с классическими на концертах, доходы от которых поступали в религиозные учреждения, шли на благотворительные цели. Тетя Габриэль превратилась а ревниво соблюдавшую предписания среды старушку с абсолютно белыми волосами и черной шелковой ленточкой на шее, и молодые люди искренне недоумевали, когда какой-нибудь элегантный или просто вежливый старик сообщал им, что эта дамочка преклонных лет когда-то предавалась своего рода революционным нововведениям. Однако фамилия ее и имя стали появляться в книгах воспоминаний, в каталогах торговцев картинами, в трудах по истории музыки и кино. В тот самый момент, когда она навсегда вписалась, наконец, в круг семьи и утвердилась в самой строгой традиционности, мы с некоторой долей стыда увидели, что из всех представителей нашей семьи только она оставила после себя тоненький след таланта, а то и тень гениальности, смело и очаровательно приоткрыв маленькую дверь, ведущую за кулисы истории.
