В маленьком парке возле красных стен бывшего Петровского дворца свежая зеленая трава пожелтела от одуванчиков, распустившихся в этом году необычайно рано и дружно. Кое-где уже запушились белые шарики, и в воздухе проплывали зонтички семян.
— Благословенная пора! — растроганно произнес Иван Сергеевич. — Весь год ее ждешь, а приходит — и не успеваешь надышаться.
Иван Афанасьевич согласно кивнул.
— Давно на пенсии?
— Да уж десятый год.
— Неужто вы на столько меня старше?
Иван Сергеевич был чуть выше среднего роста, плечист и крепок, как кленовый свиль. Его не старила, скорее молодила уже загоревшая гладкая лысина, которую он не пытался замаскировать заемом у густых висков.
— Я участник Великой Отечественной войны. Мне уже за седьмой десяток перевалило.
— По-хорошему завидую, — тепло сказал Иван Афанасьевич. — Не годам, разумеется, чему уж тут завидовать, хотя вам никогда ваших лет не дашь, а боевой биографии. Не сподобился по молодости лет защищать Родину с оружием в руках. Я тридцать первого года.
— Да вы же юноша! — засмеялся Иван Сергеевич. — Я, признаться, Думал, вы тоже пенсионер.
— Пенсионер и есть! — помрачнев, сказал Иван Афанасьевич. — В пятьдесят пять отставили.
— Такого здоровяка?
Иван Афанасьевич был много выше, грузнее и рыхлее Ивана Сергеевича, но за этой рыхловатостью чувствовалась крепкая кость и большая физическая сила. При полной несхожести черт — мелких и правильных у Ивана Сергеевича, крупных, разляпистых у Ивана Афанасьевича — оба принадлежали к одному типу лысоватых, круглоголовых, плотных блондинов. Обнаружившееся старшинство Ивана Сергеевича не внесло поправки в тон легкого превосходства, покровительства, что с первых минут взял Иван Афанасьевич и принял как должное Иван Сергеевич. А казалось бы, должно быть наоборот: он и старше, и войну прошел, и в разговоре обнаруживал больше тонкости. Но ведь лидерство в любом сообществе, даже состоящем всего из двоих, захватывает не тот, кто стоит выше по уму, душевной наполненности, образованию и положению, а тот, кто может быть лидером, то есть брать на себя ответственность. Иван Афанасьевич принадлежал к таким людям, и его новый знакомец это сразу почувствовал.
— Где работали? — спросил Иван Афанасьевич.
— А вы где? — Даже улыбка не скрасила неуклюжести этого наивного маневра.
— Мы не в Одессе, — тяжелым голосом сказал Иван Афанасьевич. — Я вас первым спросил.
— Мне скрывать нечего. В органах.
— И я в органах, — скупо улыбнулся Иван Афанасьевич. — Только, надо полагать, в других — в милиции.
— Почти коллеги! — обрадовался Иван Сергеевич. — Родные ведомства!
— Насчет родства — не будем. Вы нас не больно привечали.
— Из дали лет, — элегическим тоном начал Иван Сергеевич, — многое видится по-другому. Разве не случалось нам работать бок о бок? А главное, мы служили одному делу — безопасности Родины.
— Это верно, — задумчиво сказал Иван Афанасьевич. — Что ж, давайте знакомиться. Майор милиции в отставке Иван Афанасьевич. Бывший оперативник.
— Иван Сергеевич, полковник в отставке. Бывший боевой офицер, потом на хозяйственной работе.
Так встретились, чтобы никогда не разлучаться и не ссориться, Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем.
Но зоревой час их дружбы оказался далеко не безмятежен. Вскоре начались такие странности, что более искушенный и осторожный Иван Афанасьевич утратил доверие к новому другу и стал всерьез подумывать о том, как бы от него избавиться. А началось с того, что Иван Сергеевич предложил дойти пешком до Белорусского вокзала: мол, в такой день грешно толкаться в автобусе. Предложение было охотно принято. Когда же они неторопливо добрались до вокзальной площади, Иван Сергеевич, вместо того чтобы направиться своим путем, потащился за Иваном Афанасьевичем на дачную платформу. Подобная назойливость решительно тому не понравилась.
— Вы куда собрались?
— К себе. Я сейчас за городом живу.
— А в Москве площадь имеется? — строго спросил Иван Афанасьевич.
— Квартирка однокомнатная. Все, что мне бывшая жена оставила.
От ближних трех платформ отходили электрички основного можайского направления. Ивану Афанасьевичу надо было на звенигородскую ветку. Он остановился, чтобы попрощаться с Иваном Сергеевичем, обменявшись предварительно телефонами. Иван Сергеевич тоже остановился с рассеянно-беспечным видом, хотя электричка на Можайск, судя по световому табло, отходила через две минуты. Ивану Афанасьевичу стало не по себе.
— Ладно. Я побежал. Мне на другую платформу.
— Мне тоже! — обрадовался Иван Сергеевич.
— Вам куда?
Показалось ли Ивану Афанасьевичу или так было на самом деле, но голубой, плывущий, несосредоточенный взгляд Ивана Сергеевича разом собрался и уперся ему в переносицу.
— На тридцать седьмой километр.
Тридцать седьмой километр не был ни станцией, ни полустанком, ни даже платформой — так, стрелка, разъезд, где останавливались на секунду две электрички в день. Но именно туда ехал Иван Афанасьевич. Он почувствовал ползущую по хребту холодную каплю.
— А зачем вам туда?
Вопрос прозвучал глупо, он выдавал растерянность. Но Иван Афанасьевич действительно растерялся, что с ним случалось не часто, и потерял нужный тон.
— Я там живу.
— Где?
Получался допрос, но что поделать, если Иван Сергеевич экономит слова, как в телеграмме.
— За Озерком.
Рука Ивана Афанасьевича потянулась к карману, давно уже не отягощенному блаженной и грозной тяжестью пистолета.
— И я за Озерком, — сказал он пересмякшим ртом.
— У меня садовый участок.
— И у меня садовый участок. — Голос звучал обреченно. — А вас там не водится.
— Я живу уже двенадцатый год. Вы небось из нового поселка, за березняком?
И тут Ивана Афанасьевича осенило. Поселки впрямь соседствовали, но никак не общались. Считалось, что в старом поселке живут «вовики» — так с некоторых пор уставший от претензий бывших фронтовиков и неблагодарный народ окрестил ветеранов Отечественной войны. А милиционеры — люди щепетильные — всегда избегают контактов с теми, кто ставит себя выше. Вот и жили поселки наособь, и один будто не ведал о существовании другого.
Недоразумение разрешилось, причем простодушный Иван Сергеевич даже не заподозрил, что едва возникшие отношения пережили тяжелый кризис.
Весь недолгий путь — километра полтора — от разъезда до поселка они шли молча. К этому располагал и тихий, прекрасный вечер, пахнущий молодыми травами, березовой корой, прогревшейся землей, и та легкая печаль, что светит в слишком разбежавшейся весне, за которой не поспевает зимняя душа, и боязнь спугнуть момент доверия, обещающий прорыв из заколдованного круга одиночества. Каждый, не отдавая себе в том отчета — а лишь в бессознательном мы не врем и не ошибаемся, — бережно и твердо, словно налитую всклень чашу, нес пробудившуюся в душе веру в спасение другим человеком. Ничего особенного не случилось между нами, не прозвучало никаких признаний, но каждый уже меньше боялся пронзительной пустоты долгого весеннего вечера, ночи с тяжкими пробуждениями, когда так часто и гулко бьется чего-то испугавшееся сердце, и погружения в громадность ненужного дня.
Иван Афанасьевич первым добрался до дома. Ивану Сергеевичу еще надо было обогнуть сыроватый березняк. В сухую погоду можно идти напрямик через рощицу — от силы минут десять.
— Совсем близкие соседи, — заметил Иван Сергеевич, — можно сказать, на одной площадке живем.
Иван Афанасьевич справедливо понял это как приглашение в гости и ответил с тонкостью:
— От вас до меня не дальше.
Иван Сергеевич оценил ответ и поклонился, приложив руку к груди.
— Керосинка есть? — спросил он.
— Мотоцикл с коляской — списанный. По грибы или за картошкой — годится. В город — неприлично.
— У меня «жигуленок»-развалюшка. Переберу мотор, и электричка нам не указ.
Иван Афанасьевич снова отметил деликатность соседа: тот не навязывался, не лез с непрошеными услугами, но давал понять…
Какое-то маленькое, узкое тельце замелькало у подножия старой плакучей березы, тревожа палую листву и валежник. Затем выметнулось из сухотья и взлетело по изморщиненному стволу до первых сучьев — ослепительно белое на сером фоне замшелой коры. Вывернулось, чуть не перекувырнувшись, и скользнуло вниз.
— Горностай, — ласково сказал Иван Афанасьевич. — Ишь, играет!
— Весну чует! — подхватил Иван Сергеевич. — Каждая тварь весне радуется. Вы, часом, не охотник?
— Не балуюсь. Зачем живое губить? А пострелять люблю. В тире или по тарелочкам. Сейчас, правда, бросил.
— Что так?
— Хлопотно. Стрельба в городе, а я все больше здесь обитаюсь. Даже зимой.
