– Василий, ты не спишь?
– Я на работе.
– Это я, Валерия Борисовна.
– Я понял.
– Ну и что же, что на работе! Положи под голову стопку книг и дрыхни, авось газета и без тебя выйдет.
– У вас ко мне дело, Валерия Борисовна?
– Ну не дело… А так, сообщение…
– Сообщайте.
– Не нагоняй на себя важности-то, Василий. Или грубости. Сообщение мое такое. Юлия три часа как дома.
– Ну и замечательно. Я за вас рад. И где же она была?
– Не валяй дурака, Василий! Или ты полагаешь, что я валяла перед тобой дуру на Страстном бульваре?
"Всему вашему семейству полагалось бы жить на Страстном бульваре”, – подумал я, но поспешил смягчить свои резкости:
– Я и спрашиваю, где она была. То есть где ее содержали?
– В самом лучшем ресторане. У Эдмундыча. “Меч со щитом” называется, – сказала Валерия Борисовна раздраженно, а перед тем тон ее был игривый.
– И на самом деле все было так серьезно? – Я как будто начинал что-то соображать.
– Да, все было очень серьезно, – произнесла Валерия Борисовна по-прежнему раздраженно, возможно даже сдерживая гнев. – И ясновидящие мои, и гадалки, над которыми ты по недостатку ума позволял себе посмеиваться, оказались правы. Ночью Юлия собиралась покончить с собой. Отыскала способ. В крайнем случае готова была спровоцировать охрану…
Я промолчал.
– Ты чего молчишь? – спросила Валерия Борисовна.
– И что же произошло?
– Произошло неожиданное! – оживилась Валерия Борисовна. – Перед ней извинились. Высокие чины. И на автомобиле доставили домой. Сопровождал полковник. Поднялся к нам и принес извинения мне. И просил передать извинения Ивану Григорьевичу.
– Во сколько ее доставили? – Теперь мой интерес к сообщению Валерии Борисовны обострился.
– Часа три назад…
– А точно когда?
– Почему тебя волнует точность? – удивилась Валерия Борисовна. – Пожалуй что ровно в восемь. Напольные часы били…
Или Борис Прокопович Горбунцов был педант, или он очень уважительно относился к Михаилу Андреевичу товарищу Суслову. Или точность была моментом в какой-то неизвестной мне игре.
– А Иван Григорьевич звонил сегодня из Нового Света? – спросил я.
– Звонил! Только что! – Валерия Борисовна словно бы еще более удивилась. – Звонил! Откуда ты знаешь?
– Я не знаю. Я спросил. Исходя из предположения…
– Конечно, я ему ничего не открывала. Сказала только, что Юлия устала и спит. А у него дела там хорошие…
"Не хватало только, чтобы она сейчас же сообщила о трех купленных для меня галстуках!” – испугался я.
Но никакими галстуками Валерия Борисовна меня не обрадовала, а спросила, переходя на конспиративный шепот:
– Ты ходил к нему?
– Куда? К кому?
– Ну… к кому я просила…
– Нет, – сказал я. – Я же посоветовал вам самой обратиться к нему.
– Я к нему не обращалась. Я не могла… Я и по картам не должна была бы… Ты правда не ходил?
– У меня не было разговора с ним.
– Странно… – зашептала Валерия Борисовна. – Странно… Не могло обойтись без бубнового валета, не могло…
– Без какого еще бубнового валета?
– Тебе этого не надо знать… Ты бы лишь посмеялся… тебе этого не понять…
– Ну, раз не понять… – не стал спорить я. “Неужели они держат в своих раскладах Кирилла Валентиновича валетом? Его давно бы следовало произвести в короли. Или – в тузы…”
– Юлия проснулась. Она на кухне, – сообщила Валерия Борисовна. – Ты не хочешь что-либо сказать ей?
– Нет. Не хочу.
– Хотя бы передать ей что-нибудь?
– Нет.
– Жестокость разыгрываешь? Разыгрывай.
– А вот вам, Валерия Борисовна, я хотел бы дать совет… То есть не то чтобы совет… Просто хочу поделиться предчувствием… По нему выходит, что вам с дочерью лучше бы до возвращения Ивана Григорьевича куда-нибудь удалиться. Или сгинуть. Для снятия волнений.
– Ты что-нибудь знаешь? – насторожилась Валерия Борисовна. – Или о чем-то догадываешься?
– Я ничего не знаю. И ни о чем не имею возможности догадываться! – резко сказал я. – Но иногда у меня случаются предчувствия. Они не такие отчетливо реальные, как у ваших ясновидящих, они смутные, но тем не менее…
– Я поняла, – сказала Валерия Борисовна. – Я поняла.
– Дочь вашу одну отпустили?
– Получается, что одну… – нерешительно сказала Валерия Борисовна. – Но вроде бы и остальных должны отпустить…
– И еще. Валерия Борисовна, чтобы в отношении меня, несостоявшегося зятя, возникла некая определенность, я вам сообщаю, что объяснительные сочинения вашей младшей дочери я нынче разорву и выброшу… Без страданий и перечитываний.
– Ты, Василий, еще ребенок… И эгоист…
– Всяческих вам благополучий, Валерия Борисовна.
Трубку, прижатую к аппарату, надавливая на нее, я держал еще минуты две или три. Словно боялся, что из трубки могли вырваться голоса Валерии Борисовны и Юлии.
Какой уж тут розыгрыш! Какие уж тут изощренные затейники Башкатов, Жорж Сенчуков и начинающий режиссер Петя Фоменко! И Миханчишин, видимо, еще был заточен и ни в каком представлении участия принимать не мог. Назначили ли ему псевдоним? Или он его придумал сам? С чего бы вдруг? Ему бы могли предложить кликуху “Шнурок” из-за очочков-то его! А он как будто бы своими очочками и ботиночным шнурком, заменившим левую дужку, бунтовал… Ах, вот оно: “Бунтовщик страшнее Пугачева”! И странное дело, если несколько часов назад Миханчишин вызывал у меня чувство брезгливости, то теперь я его жалел. И Миханчишина, наверное, с его шалостями и ухарствами на публику Сергей Александрович или схожие с ним ловцы человеков могли, как, скажем, и Бодолина, сначала сбросить в дерьмо отхожего места, а потом выволочь крюками багров и сунуть прямо в тулуп Пугачева. И не исключено, что и вечно неприятный мне Миханчишин испытывал несправедливости и унижения, не менее болезненные, нежели те, что свалились теперь на меня.
Подписали номер, подали машины для развоза дежурных, а по мою душу конвоиры так и не явились.
***
Приходилось думать, что брать в редакции было им ни к чему. Газетный дом – болтливый, слухи потекут – и куда? Да во все дыры! Есть же в Москве и иные места. Солодовников переулок, к примеру.
Но и у нас в доме меня никто не ждал. Чашкины спали. Я прошел в задний двор за двухэтажный флигель. Наши дровяные сараи утыкались в глухую торцовую стену пошивочной мастерской. С третьего класса я имел в этой стене тайник. Мне не нужен был фонарь, на ощупь я отыскал “свой” кирпич, вынул его, просунул в тайник руку. Стартовый пистолет в кухонной тряпке пребывал на месте. Рядом с ним я поместил теперь две солонки и трубочку с лентой, завернутые в типографскую полосу. Я и дома не стал исследовать солонки. Дока-читатель или просто сообразительный человек может предположить, что автор здесь лукавит, не позволяя своему персонажу, то есть самому себе, сразу же совершить открытия, какие повлияли бы на ход событий или хотя бы намекнули на какой-нибудь секрет. Вот когда автору понадобится, он секреты и предъявит. А потому сообщу тотчас же, что и позже при внимательном осмотре солонок ничего особенного ни в них, ни на них не обнаружилось. Тогда же исследования их я избегал, по дурости и по наивности полагая, что мне теперь выгоднее знать поменьше, а секреты в солонках, прихваченных в комнате отдыха К. В., мне несомненно мерещились. Я заложил тайник кирпичом и побрел на Рижский вокзал.
Мне не хотелось, чтобы меня увели в наручниках (в наручниках! с чего мне пришли в голову наручники?) из отчего дома (не важно – из квартиры или из дровяного сарая). Но Рижский вокзал оказался каким-то сиротским, скучным. Ночью поезда на его перрон не прибывали, газетный киоск не работал, съестным и питьем уже не торговали, и мне надоело сидеть в здешнем зале ожидания. На мокрой площади толпились такси, и я за два рубля отправился на Каланчевку. Ночевал я на трех вокзалах. То есть “ночевал” слово здесь не слишком точное. Ночевка предполагает сон, а спать мне не удавалось. Придремывал порой минут на пятнадцать, не более. Сначала устроился на скамье Ярославского вокзала, потом перешел встречать экспресс из Хельсинки на Ленинградский, а с половины четвертого местом моего обитания стал вокзал Казанский. Сейчас мне легко и даже смешно вспоминать о той ночи, да уже и утром, заявившись в Солодовников переулок (побриться) и не обнаружив у себя на квартире засады, а во дворе – казенного автомобиля, я отчитал себя за ночную дурь. А ведь часами раньше серьезнейшим образом убеждал себя в том, что ближайшие ночи разумнее всего проводить на вокзалах. До возвращения Ивана Григорьевича Корабельникова. Но при чем тут возвращение Корабельникова? Для меня-то при чем? Для Валерии Борисовны и Юлии – да, действительно, оно было важным. А мне-то что ждать прилета Ивана Григорьевича? И все же, сам себе удивляясь, я отложил объявленное мной уничтожение бумажек Юлии. На всякий случай. Именно до появления в Москве Ивана Григорьевича. Такой вот стал суеверный. Впрочем, суеверным я был всегда. И даже имел самостоятельную систему суеверий, но это уже мое дело…
