Он ступил на дощатый настил, который вел через дюны, мимо сада со скульптурами, в генетическую лабораторию. Уже стемнело, кучка зданий на территории серебрилась под неполной луной. В воздухе чувствовался холодок. Ветер донес до него справа, из помещения для животных, запах, напоминавший клетку с мышами. Он был почти рад, что надо идти на работу. Ему требовалось занять голову вещами, не связанными с эмоциями.
Когда он пришел, в лаборатории было пусто. Джейлти оставил ему записку с загадочным сообщением: «Берегись дракона». Леонард включил музыку, вытащил из холодильника пепси — доза кофеина не помешает — и принялся за дело.
Он работал уже около часа, как вдруг, к его удивлению, дверь открылась, и вошел Килимник. Он двинулся к Леонарду со злобным видом.
— Я что вам велел сделать вчера вечером? — резким голосом начал Килимник.
— Вы попросили меня обработать несколько столиков с гелем.
— Казалось бы, задача довольно простая.
Леонард хотел было сказать, что было бы проще, если бы Килимник позвонил пораньше, но решил, что разумнее будет промолчать.
— Посмотрите, какие тут цифры, — сказал Килимник.
Он сунул ему изображения. Леонард послушно взял их.
— Это те же самые цифры, которые вы мне дали два дня назад. Вы перепутали образцы! Вы что, совсем ничего не соображаете?
— Извините, — сказал Леонард. — Вчера вечером я пришел сразу же, как вы позвонили.
— И запороли работу! — заорал Килимник. — Как прикажете проводить эксперименты, если мои лаборанты не способны следовать простейшим правилам?
Он назвал Леонарда «лаборантом» специально, чтобы оскорбить. Леонард отметил это.
— Извините, — повторил он, не надеясь на результат.
— Идите. — Килимник взмахнул рукой: вольно. — Вам пора на покой. А то еще что-нибудь мне тут напортачите сегодня.
Леонарду оставалось только подчиниться. Однако, выйдя из лаборатории, он тут же почувствовал такой гнев, что готов был вернуться и дать Килимнику отпор. Килимник приставал к нему с перепутанными образцами, но, по правде говоря, это не имело особого значения. Было совершенно ясно — по крайней мере, Леонарду, — что от перемещения гена HO в другую цепочку ДНК асимметрия материнской и дочерней клеток не изменится. У этой асимметрии была тысяча других возможных причин. В конце этого эксперимента, до которого оставалось от двух до шести месяцев, Килимник сможет определенно доказать, что положение гена HO не оказывает влияния на асимметрию почкующихся дрожжевых клеток, а следовательно, они на одну травинку приблизились к цели — отыскать иголку в стогу сена. Леонард представил себе, как говорит все это Килимнику в лицо. Однако он понимал, что ни за что этого не сделает. Если он потеряет стипендию, податься ему будет некуда. А у него ничего не получается — даже простейшие задания.
Вернувшись к своему дому, он докурил остаток «Бэквудс» — пачка из фольги опустела.
Он застал Мадлен сидящей на диване. На коленях у нее был телефон, но она не разговаривала. Когда он вошел, она даже глаз не подняла.
— Привет, — сказал Леонард.
Он хотел извиниться, но это оказалось труднее, чем подойти к холодильнику и вытащить «Роллинг рок». Он стоял в кухне и пил из зеленой бутылки.
Мадлен по-прежнему сидела на диване.
Леонард надеялся, что если не поминать их ссору, может показаться, будто ничего не произошло. К сожалению, телефон на коленях у Мадлен означал, что она с кем-то разговаривала, вероятно — с одной из подруг, обсуждала его плохое поведение. Спустя несколько минут она сама нарушила молчание.
— Давай поговорим?
— Давай.
— Тебе надо как-то научиться справляться с гневом. Сегодня в машине ты потерял контроль над собой. Это было страшно.
— Я был расстроен.
— Ты вышел из себя.
— Ой да ладно тебе.
— Да, вышел. Ты меня напугал. Я думала, ты собираешься меня ударить.
— Да я только журнал выкинул.
— Ты пришел в ярость.
Она продолжала говорить. Речь ее казалась отрепетированной или если не отрепетированной, то оснащенной фразами, которые не были ее собственными, фразами, подсказанными кем-то, с кем она говорила по телефону. Мадлен говорила что-то про «оскорбление словом», о том, что не хочет быть «заложником настроения другого», о том, что необходима «автономия во взаимоотношениях».
— Я понимаю, ты недоволен, что доктор Перлман все время заговаривает тебе зубы, — говорила она. — Но я в этом не виновата, и не надо на мне срывать злость. Мама считает, что у нас разные манеры вести спор. Когда люди вместе, важно придерживаться правил ведения спора. Что приемлемо, а что нет. Но когда ты вот так теряешь контроль…
— Ты это с матерью обсуждала? — Леонард указал на телефон. — Значит, вы об этом сейчас разговаривали?
Мадлен сняла телефон с колен и поставила его на журнальный столик.
— Я разговариваю с матерью о разных вещах.
— Но в последнее время главным образом обо мне.
— Иногда.
— И что твоя мать говорит?
Мадлен опустила голову. Словно не желая давать себе времени на размышления, она быстро произнесла:
— Ты ей не нравишься.
Эти слова причинили Леонарду настоящую физическую боль. Дело было не только в их смысле, самом по себе достаточно неприятном. Дело было в том, что Мадлен решилась их произнести. Стоит сказать такое — обратно так просто не возьмешь. Теперь эти слова будут присутствовать постоянно, всякий раз, когда Леонард с Филлидой окажутся в одной комнате. Отсюда можно было заключить, что Мадлен не ожидает подобных ситуаций в будущем.
— В каком смысле — я ей не нравлюсь?
— Не нравишься, и все.
— Что ей во мне не нравится?
— Не хочу об этом говорить. Мы не это сейчас обсуждаем.
— А теперь обсудим это. Значит, я не нравлюсь твоей матери? Она меня всего один раз видела.
— Да, и встреча прошла не очень хорошо.
— Когда она была тут? А что такое?
— Ну, во-первых, ты пожал ей руку.
— И что?
— То, что моя мать человек старомодный. Обычно она не пожимает руки мужчинам. Если пожимает, то по своей инициативе.
— Извини. Давненько я не читал Эмили Пост.
— И потом, то, как ты был одет. Шорты, бандана.
— В лаборатории жарко бывает, — запротестовал Леонард.
— Я не оправдываю ее чувства. Я просто их объясняю. Ты не произвел хорошего впечатления. Вот и все.
Это, возможно, и так, подумал Леонард. В то же время он не верил, что нарушение этикета могло так решительно настроить Филлиду против него. Вероятно, существовала и другая причина.
— Ты ей говорила, что у меня маниакальная депрессия? — спросил он.
Мадлен опустила глаза на пол:
— Она знает.
— Ты ей сказала!
— Нет. Это Элвин сказала. Она нашла в ванной твои таблетки.
— Твоя сестра рылась в моих вещах? И после этого я плохо воспитан?
— Я ее страшно ругала за это.
Леонард подошел к дивану и сел рядом с Мадлен, взял ее руки в свои. Внезапно он, к своему стыду, почувствовал, что вот-вот расплачется.
— Значит, поэтому я не нравлюсь твоей матери? — сказал он несчастным голосом. — Из-за того, что у меня маниакальная депрессия?
— Дело не только в этом. Просто ей кажется, что мы друг другу не подходим.
— Отлично подходим! — сказал он, пытаясь улыбнуться и заглядывая ей в глаза в поисках подтверждения.
Однако его не последовало. Мадлен уставилась на их сцепленные руки, нахмурившись.
— Теперь я уже не уверена, — сказала она.
Она отняла руки, засунула их под мышки.
— Но в чем же дело? — Леонарду не терпелось узнать правду. — Это ты из-за моих родственников? Потому что у меня нет денег? Потому что я получаю материальную помощь?
— Нет, все это ни при чем.
— Твоя мать что, волнуется, что от меня болезнь передастся нашим детям?
— Прекрати, Леонард.
— Почему — прекрати? Я хочу знать. Ты говоришь, я не нравлюсь твой матери, но не говоришь почему.
— Просто не нравишься, и все.
Она встала и сняла со стула куртку.
— Пойду прогуляюсь немножко, — сказала она.
— Теперь понятно, зачем ты купила тот журнал. — Леонард не мог остановиться, в голосе его звучала горечь. — Надеешься найти способ меня вылечить.
— Что в этом плохого? Ты разве не хочешь, чтобы тебе стало лучше?
— Извини, Мадлен, что у меня душевная болезнь. Я понимаю, это страшно неприлично. Если бы родители меня лучше воспитывали, возможно, такого со мной не произошло бы.
— Это нечестно! — воскликнула Мадлен, впервые за все время по-настоящему разозлившись. Она отвернулась, словно он вызывал у нее отвращение, и вышла из квартиры.
Леонард не шелохнулся, словно прирос к полу. В глазах его стояли слезы, но если достаточно быстро моргать, то они не капали. Как бы сильна ни была его ненависть к литию, тут на него можно было положиться. Леонард чувствовал, как на него вот-вот накатит огромная волна грусти. Однако невидимый барьер не давал ей коснуться его во всей своей реальности. Было похоже на то, будто держишь пакет, полный воды, и ощущаешь все свойства этой жидкости на ощупь, не намочив рук. Значит, по крайней мере за это надо быть благодарным. Жизнь, которую разрушили, не принадлежит ему целиком.
