— Например, в районе Рудных гор? — спросил Зяблов, рассматривая карту.
— Пожалуй, — согласился Павел.
— Тогда мы посоветуемся с командованием, подумаем о такой возможности… А пока возвращайтесь на завод и ждите нашего вызова. Прыгать с парашютом, я знаю, умеете. Попрактикуйтесь в ночных прыжках. Подзубрите немецкий…
Когда Бычагин вышел, Павел сказал Зяблову:
— Я знаю этого человека. Вместе с ним поступал по путевке Осоавиахима в летную Ейскую школу.
— Точно. Семен Феоктистович заканчивал там школу да и сейчас, говорят, превосходно летает.
— Так вы думаете заслать его ко мне?
— Если начальство утвердит наш план, то кандидатуры лучшей я не вижу. Отлично знает язык, разбирается в реактивной технике. Может, ему и придется поднимать «альбатрос».
— А что должен в этом случае делать я?
— Мне кажется, что вас, занятых на испытательном полигоне Мессершмитта, в конце концов с фронта отправят обратно. Ты должен в Лехфельде устроить Бычагина на аэродром, помочь быстро освоиться с «альбатросом» и прикрыть в случае чего. Впрочем, детали мы продумаем поздней. Мне сдается, что действовать тебе придется через Зейца, — он ведь теперь сидит у тебя на крючке довольно крепко. Расскажи о нем подробней, мы тоже будем думать, как его взять за глотку.
Зяблов прошел из конца в конец кабинета, заложив руки за спину.
— Во всей этой истории главным мне представляется то, что если удастся угнать самолет, мы лишим Мессершмитта уверенности в успехе. Этим немедленно заинтересуются фашистская контрразведка и, разумеется, министерство авиации. Надо полагать, они надолго задержат работу над «альбатросом».
— Возможно, даже вообще запретят дальнейшие испытания, — поддержал Павел.
— Пожалуй, могут запретить, — согласился Зяблов. — Конечно, сам самолет для нас теперь особой ценности не представляет, но ведь фашисты этого не знают. Следовательно, они подумают, что мы по типу «альбатроса» построим теперь свой истребитель и пустим его в бой.
Зяблов ладонями пригладил белую голову и озорно подмигнул.
— Словом, Павлушка, надо Мессершмитта попридержать… Чтобы не сильно пускал пену.
— Идет, Владимир Николаевич, — засмеялся Мартынов.
…В одиннадцать вечера за Павлом приехал сопровождающий офицер из армейского особого отдела. «Эмка» понеслась по зимним, пустынным московским улицам — Арбат, Никитские ворота, Воровского…
— Подождите минуту, — вдруг, заволновавшись, попросил Павел.
Он выпрыгнул на тротуар. Звонко заскрипел снег. Свернул на Молчановку, вбежал в подъезд большого старого дома. Из пыльного окна на последней лестничной клетке он поглядел на стену соседнего здания. Здесь было единственное окно. Окно ее комнаты. Когда-то в освещенном этом окне он видел золотистые волосы Таи, спускался с лестницы и шел к ней. Сейчас окно было завешено, и ни один луч не пробивался сквозь черную штору. Павел подумал, что Таи нет дома… «Почему же нет дома? — подумал он. — Но все равно я не могу к ней прийти. Даже если бы она была одна… Но она вышла, наверное, замуж. Она никогда не могла быть одна…»
Павел прижался лбом к холодному косяку и стал смотреть на темное окно. Может быть, всколыхнется, встревожится ее сердце. Каких-то сто метров лежали сейчас между ним и окном. Сто метров, которые не пройти и не вернуть никогда. Сто метров, и неизвестность, и темная штора, и война…
Стекло покрылось белым инеем, по нему побежали морозные елочки, и все скрылось. Павел медленно пошел по лестнице вниз.
Сопровождающий его офицер не на шутку встревожился. Он боялся опоздать на самолет. Если бы он знал, что творилось в душе Павла… По безлюдной улице шел человек в немецком мундире под полушубком и слушал в последний раз, как скрипит снег Родины, прихваченный морозцем, и как глухо постанывают старые дома…
— Да очнитесь же! Вы понимаете по-русски?
— Что вы говорите? — спросил Пихт.
— Куда нас везут? — брызгая слюной, повторил офицер в эсэсовской полевой шинели без погон.
— Не знаю.
— Я немного понимаю. Вас допрашивали?
— Нет еще.
— Вы из эскадры «Удет»?
— Да.
— Нас расстреляют, — эсэсовец приблизился к самому лицу Пауля. — Эсэсовцев и асов они расстреливают еще до лагерей.
Невдалеке шел бой. За березняком поблескивали синие всполохи. Не умолкая, бил пулемет. С тугим шелестом пролетали мины и взрывались где-то позади. Солдаты, охраняющие Пауля и эсэсовца, робко втягивали головы в плечи. Полуторка с потушенными фарами неслась на большой скорости, подскакивая на ухабах.
— Эй, не дрова везешь! — прокричал старшина, склонившись к кабине шофера.
— Опасное место надо проскочить, немцы слева и справа, — отозвался шофер.
— Да этих мы и здесь можем прикончить!
— Слышите, «прикончить»? — прошептал эсэсовец.
— Кажется, они и вправду нас собираются расстрелять, — проговорил Пихт.
— О, бог мой! — простонал эсэсовский офицер.
Машина нырнула в лощину и, обо что-то ударившись, встала. Шофер побежал вперед.
— В ручей залетели, елки-моталки! — заругался он.
— А ты куда глядел? — крикнул старшина.
— Так ведь темень, будь она проклята!
Шофер потоптался у мотора:
— Придется вытаскивать. Давай двое мотайте в лес, рубите слеги.
— А этих куда? — старшина кивнул на немцев.
— Да никуда они не денутся!
Эсэсовец крепко сдавил локоть Пихта. Двое солдат спрыгнули на землю и пошли в лес. Один остался, прижавшись к кабине. Шофер возился у мотора.
— Бежим. Не все ли равно, где убьют? — тихо сказал Пихт.
— А солдат?
Пихт приподнялся и с силой ударил солдата в лицо. Тот повалился, даже не охнув. Эсэсовец схватил автомат, перемахнул через борт. За ним спрыгнул Пихт.
Ветки хлестали по лицу, ноги натыкались на вывороченные пни, цеплялись за кочки. Минут через пять сзади послышалась стрельба. Эсэсовец, было приустав, подпрыгнул, словно его ударили хлыстом. Вскоре березняк кончился. Началась степь. Бой шел справа. Там взлетали ракеты, строчили пулеметы. Эсэсовец упал на землю — его душила одышка.
— Где мы находимся? — спросил его Пихт.
— Знаю, — эсэсовец кашлянул и сплюнул слюну. — Вчера еще здесь были мы.
Он поднялся на четвереньки и пополз. У Пихта перчаток не было. Снег колол и резал пальцы. Через полкилометра эсэсовец остановился и приподнялся на коленях.
— Если не ошибаюсь, где-то здесь должна стоять подбитая танкетка.
— Вот что-то темнеет.
— Кажется, она.
— Как вас зовут? — спросил Пихт.
— Готлиб Циммер.
— Нам надо еще перебраться через русские окопы?
— Ни черта вы, летуны, не понимаете в войне, — ухмыльнулся повеселевший эсэсовец. — Идемте.
Циммер поднялся и, прихрамывая, направился к танкетке.
— Стой! — крикнули из темноты.
— Свои! Командир третьей роты оберштурмфюрер Циммер.
Из-под танкетки выполз солдат в пилотке, обмотанной шалью.
— О, господин оберштурмфюрер! Это я, Отто Ламерс, в секрете. И здесь же Мартин Хобе. А мы думали, попали вы к иванам.
— Был там, да вот с другом еще захотели пожить, — Циммер похлопал по спине Пихта. — Где сейчас командир батальона?
— Идите прямо, потом налево, в трехстах метрах увидите его дзот.
— А почему бой?
— Черт его знает! Иваны что-то взбесились и атаковали первую роту.
…Когда Циммер и Пихт рассказали о своих приключениях, командир батальона так расчувствовался, что сам написал письмо командиру эскадры «Удет» с просьбой наградить обер-лейтенанта Пихта за спасение Циммера, одного из лучших командиров его батальона.
— Гвардия рейха умеет ценить смелых людей, — проговорил он напыщенно. — Я дам вам адъютанта, он проводит до вашей авиагруппы.
…На аэродроме уже похоронили Пихта. Но когда он появился перед Вайдеманом в сопровождении эсэсовского офицера, у того полезли на лоб глаза от удивления.
— Пауль, живой! — бросился он обнимать Пихта.
Потом разорвал пакет, пробежал по строчкам.
— Узнаю своих! — воскликнул он. — Немедленно доложу командиру эскадры, черт возьми! А я тоже тогда едва унес ноги.
— Поздравляю. Но что-то мало вижу своих ребят.
Вайдеман помрачнел.
— Шмидта помнишь? Погиб в том же бою. Потом Грубе, Миттель, Любке, Гюртнер…
— Дают жару?
— Как видишь, — Вайдеман развел руками.
Пихт снова включился в работу. Истребители по-прежнему сопровождали транспортные самолеты, дрались с ЯКами. Но с каждым днем к «котлу» летало все меньше и меньше самолетов. Участь окруженной армии была решена. Верховное командование немецкими армиями в России принял Эрих фон Манштейн-Левински.
