— Сама назначь.
— Приходи завтра к четырем на Кастл-стрит. — Она поставила бокал на поднос. И добавила, отходя: — Знаешь, Роберт, ты стал очень агрессивен.
На следующий день я пришел туда к четырем, но ее не было. Кафе оказалось на замке, окна прикрыты ставнями, и, судя по атмосфере запустения, это продолжалось уже давно. Я отметил, что хоть Линкер и сменил прежнюю вывеску — «Безалкогольное заведение Пинкера», — суть своей филантропической идеи полностью искоренить он был не в силах. Прямо под окнами сохранилась надпись на черном дереве: «Ибо тот возвеличится в глазах Господа, кто да не пригубит вина или крепкого зелья». Неудивительно, что заведение зачахло.
Я ходил взад-вперед, ждал. Только после пяти она наконец появилась, деловой походкой шагая навстречу мне.
— Сюда, — сказала она, вынимая ключ.
Я последовал за ней внутрь помещения. Мраморные столы были покрыты запыленными скатертями, но кофеварка за стойкой бара была вычищена до блеска. Эмили подошла к буфету, вынула банку с кофейными зернами.
— Они свежие.
— Откуда ты знаешь?
— Сама принесла сюда на прошлой неделе.
Я непонимающе уставился на нее:
— Зачем?
— Захожу сюда иногда одна, выпить хорошего кофе. Дома у нас отвратительный. И к тому же мне необходимо спокойное место, где бы я могла встречаться… кое с кем. Чтобы мой муж об этом не знал.
— Ясно.
Она резко повернулась ко мне:
— Что тебе ясно?
— Я не могу осуждать тебя, Эмили, что ты принимаешь любовников. Бог свидетель, не мне тебя судить.
Она смолола кофе, и его аромат заполнил помещение.
— Есть ли кто у тебя в данный момент? — спросил я.
Она улыбнулась:
— Любовник?
— Что тут смешного?
— Что-то скверно ты стал соображать теперь. Нет, в данный момент любовника у меня нет. У меня просто нет на это времени.
Некоторое время я следил, как она возится с кофе.
— Что это за кофе?
— Я-то думала, сам догадаешься, не придется подсказывать.
Я подошел, вдохнул запах зерен, которые она молола. Он был ароматен, но не отдавал цветочной нотой, как те сорта, которые попадались мне в Африке: этот запах был яркий, с лимонной остротой…
— Ямайский, — сказал я.
— Вообще-то это кенийский кофе — с крупными зернами. Он совсем недавно стал поступать на рынок. Я беру его у одного толкового закупщика в «Спитлфилдс».[64]
— Ну вот, я уже и со второй свой догадкой промахнулся.
Когда кофе был готов, она принесла и поставила его на один из столиков. Я взялся за чашку: помимо лимонного аромата я ощутил в глубине сочный призвук черной смородины.
— Как давно уже не пил я такого замечательного кофе, — произнес я, насладившись. — По правде сказать, удивительно, что у вас еще сохранились такие кафе.
— Они и не сохранились. Не приносили дохода, пришлось закрыть. Но когда я узнала, что новые хозяева собираются опять превратить их в питейные заведения, я настояла, чтоб сохранилось хотя бы это одно. Не думаю, что Артур подозревает о его существовании — его интересуют только акции и ценные бумаги; то, что приносит деньги. — Она вздохнула. — Закон джунглей, так это называется? Выживает сильнейший, все прочие разоряются.
— Проведя некоторое время в джунглях, — заметил я, — могу заверить тебя, что законы там куда сложнее, чем можно себе представить.
Она поставила свою чашку.
— Роберт?
— Да?
— Пожалуйста, расскажи мне, как погиб Гектор!
И я рассказал ей все, как было, не утаивая ничего, кроме некоторых подробностей насчет его глаз и тестикул. Я рассказывал, а она плакала, немые слезы текли у нее по щекам. Он не делала попытки смахнуть их, и хотя мне страстно хотелось сцеловывать их с ее бледных щек, все же я не сдвинулся с места.
— Спасибо тебе, — сказала она, когда я закончил свой рассказ. — Спасибо за то, что рассказал, и за то, что ты сделал. Я знаю, ты не слишком любил Гектора, но я рада, что ты был с ним до конца. Должно быть, это было ему утешением.
— Ты любила его.
— Я была молода.
— Но ты любила его… — Теперь вдруг и я запнулся. — Ты любила его по-настоящему. Не так, как меня.
Она отвернулась:
— Что ты имеешь в виду?
— То, что ты сказала своему отцу в то утро в его кабинете: мы с тобой просто друзья. Не любовники.
Наступила долгая тишина. Откуда-то снаружи внезапно раздался грохот: группка детей пронеслась по улице, колотя палками по чугунной изгороди. Крики, возбужденный вопль, и все стихло.
— Отцу своему я сказала, — проговорила она, — что хочу выйти за тебя замуж. Неужели этого недостаточно?
— Но ты ведь любила Гектора!
— Это все уже давно прошло. И это, полагаю, ты должен быть понять, раз прочел эти письма. Гектор предпочел свободную холостяцкую жизнь. Ты же, — наконец она повернулась ко мне, и взгляд ее был полон укора, — ты довольно скоро влюбился в кого-то там.
— Да. Мне очень жаль.
— Кто она?
— Ее звали Фикре.
— И ты ее… — она выжала из себя ироническую улыбку, — любил по-настоящему?
— Думаю, да.
— Понятно.
— Эмили… В последние годы я многое передумал. Я просил, чтобы ты встретилась со мной, потому что хотел перед тобой извиниться.
— Извиниться?
— Да. За мое письмо. Это было… некрасиво.
— Некрасиво?!
— У меня камень упал бы с сердца, если б ты только смогла простить меня.
— Позволь мне, Роберт, внести ясность, — сказала она, резко ставя чашку на блюдце. — Ты просишь, чтобы я простила тебя за то, какими словами ты разорвал нашу помолвку и только?
— Я убежден, что, наверное, было и еще кое-что…
— Так вот, давай подумаем, что это было за «кое-что», — сказала она. — Ты просил у моего отца моей руки, чтобы жениться на мне, при этом самой мне ни разу не упомянув о своих намерениях на этот счет. После наших с тобой дневных встреч ты каждый вечер проводил в борделях Ковент-Гарден — думал, я не знаю? Дженкс видел тебя там не раз, и, поверь, он не преминул с большим удовольствием сообщить об этом мне. Ты отправился в Африку в состоянии жуткой хандры, и ты писал мне чудовищные письма, в которых давал понять, что тебя заманили в ловушку, и это все еще до того, как ты в кого-то влюбился…
Я тупо смотрел в свою чашку.
— Поверь, я готов сделать все… все возможное… чтобы искупить свою вину.
Она презрительно фыркнула.
— Неужели слишком поздно?
— Слишком поздно — для чего?
— Чтобы нам обоим забыть про все это. Начать снова…
— Ты хочешь сказать… — с насмешкой проговорила она, — чтобы я стала тем… кем та женщина была тебе?
Я взглянул на нее. Ее щеки пошли красными пятнами.
— Пока это между нами не произойдет, — медленно произнес я, — пока наши тела не сольются… это все равно, как, ощущая аромат, не чувствовать вкуса. Как будто просто говорим по телефону. Я хочу обнять тебя, войти в тебя, хочу, чтобы мы оба ощутили… нет, это не передать словами, но, может быть, ты уже поняла… Единственное, что могу сказать: учиться познавать наслаждение, наслаждение любви, это то же, что учиться распознавать вкус и аромат, — возможности ощущений меняются, совсем как если учишься дегустировать кофе.
Наступила долгая тишина.
— Так ты этому научился за время своих странствий, да? — зло сказала она. — Как оскорблять женщину?
— Мне казалось, что если я к тебе после стольких лет испытываю те же чувства, это похвала тебе… — пробормотал я.
— В любом случае такое невозможно.
— Из-за Артура?
— Не в том смысле, как ты это видишь.
— Может, со временем…
— Нет. Ты не понимаешь. Во-первых, я женщина иного сорта. Не возражай, Роберт! И с этим ничего нельзя поделать. Во-вторых, я не могу позволить, чтобы разразился скандал.
— Но как же те, другие? Мужчины, с которыми ты здесь встречаешься?
— Те, с кем я встречаюсь, женщины.
— Ах, вот как… — произнес я озадаченно. — Зачем?
Она посмотрела мне прямо в глаза.
— Нам нужно тайное место сбора, чтобы спланировать действия против закона.
Я по-прежнему ничего не понимал.
— Я — так называемая суфражистка, — сказала она. — Хотя само название ужасно нам всем претит. Газеты пытаются представить нас неумными и необразованными женщинами.
— Ну да. — Я задумался, припоминая. — Какие-то противозаконные выступления уже происходили, ведь так? На стенах писали лозунги, женщины пытались устроить демонстрацию в Палате общин…
— Это были мы. По крайней мере, одни из нас.
— Ну, а если вас схватят?
— Посадят за решетку. Без всяких «если». Это лишь вопрос времени.
— Может, до этого не дойдет?
Она покачала головой:
— Наступит момент, когда движению потребуются узницы — мученицы, если угодно. Ты вдумайся, Роберт: эти «дурочки», эти «суфражистки» готовы на самом деле за свои идеи отправиться за решетку. Тогда никто не сможет сказать, что мы «слабый пол».
