— Уехала, — повторил Батраков, — пока ты болтался невесть где… Да ты не переживай, через месяц вернется. Съемки какие-то. Я не вник…
— Съемки, съемки… — повторил Родионов. — Стало быть, съемки… Ну что ж, тем лучше, Юра. Спасибо…
— Да не переживай ты так! — внимательно поглядев в лицо Пашке, сказал Юра. — А мы тут сильно переругались. Мне эта рухлядь на фиг не нужна, но принципы-то надо соблюдать! Совесть-то надо иметь!..
Родионов, не дослушав, пошел к себе.
Он до самого обеда провалялся на диване, глядел в потолок.
Потом поднялся и поехал в редакцию, чтобы подать заявление об отпуске.
У него теперь оставалась последняя защита от мира. Его неоконченная повесть. Вечером того же дня он расчистил стол, положил перед собой стопку чистой бумаги, задумался…
«Любовь моя! Любовь моя!» — начал Родионов, снова задумался и еще раз написал: «Любовь моя!»
Так сидел он довольно долго с перехваченным дыханием, с тупым лицом и писал, писал эти два слова. И скоро одна страница кончилась, он начал другую, а потом незаметно для себя и третью. И все не мог остановиться, замолчать. «Любовь моя!» — выстраивалось в ровные красивые ряды, но ему казалось, что они еще недостаточно красивые и ровные, что в этом-то и заключается весь ужас и вся беда… Он писал и писал, стараясь изо всех сил. На рассвете кончилась паста в шариковой ручке, и он опомнился…
В первые дни после отъезда Ольги он довольно трудно входил в нормальный рабочий ритм, подолгу сидел за столом, вычерчивая завитушки и орнаменты, а когда приходил в себя, не мог вспомнить, о чем были его блуждающие думы. Единственно, что можно было сказать определенно, это то, что они были пусты и грустны.
И все-таки за этот месяц он сделал больше, чем за весь предыдущий год. Правда, год этот был изъеден длинными перерывами, когда он не мог без отвращения глядеть на стол, на котором праздно пылилась пишущая машинка, а вся поверхность стола постепенно заполнялась посторонними вещами — книгами, чашками, монетами… Надолго застывал там отдолженный у бабы Веры утюг, сломанный приемник, который приносила починить профессорша Подомарева, оставленная Юрой пустая пивная бутылка, словом, весь тот бытовой сор, что уже не умещался на подоконнике, переползал на стол, разрастался и постепенно теснил, заваливал собою заброшенные рукописи.
Но приходил срок, когда все это сметалось решительной рукой и Родионов добросовестно отсиживал свои тихие ночные часы в почти бесплодных муках творчества. Марал бумагу случайными заметками, придумывал сценки и диалоги, но как-то все это не связывалось, не сцепливалось, а наоборот, оттталкивалось друг от друга, как две половинки магнита, соединяемого неправильно.
У него накопилось за этот год порядочно такого разрозненного материала, что-то брезжило, прорисовывалось смутно и неясно. Порой казалось, что труд его бесполезен, что все это никогда и никак не сможет сойтись в единое целое… И только в ту удивительную ночь, перед первой встречей его с Ольгой, все стронулось с мест, само собою стало двигаться, склеиваться, соединяться. И оказалось, что почти все, что он написал, набросал торопливой рукой, собрал от случая к случаю, вдруг пригодилось для дела. Щелкнули половинки разбитого магнита и сошлись точно и плотно, разлом к разлому.
Уже знал и испытал Родионов то впечатление, что остается после только что прочитанной хорошей книги, хотя она еще не была им написана. Она уже звучала в нем и оставалась самая малость — перевести этот звучание в простые буквы и слова.
Постепенно он втянулся в работу и наконец перепечатал повесть набело. И перечитывая ее, подивился тому, что все сцены, все случаи, взятые им из реальной жизни, подслушанные, подсмотренные, получились бледнее и слабее тех, что появились сами собою, ниоткуда, выдумались.
Он мало спал все эти дни своего отпуска, почти ничего не ел, кроме булки да молока, но и то машинально, между делом, понимая, что надо же человеку есть хотя бы пару раз в сутки. Он принуждал себя ложиться спать не позже трех часов ночи, хотя спать ему совершенно не хотелось, и легко вставал в шесть утра, совершенно бодрый, с ясной головой, точно зная, что и как ему нужно делать сегодня. И ни на минуту не отпускала его тоска по Ольге, ничем не могла наполниться сосущая пустота под сердцем. И тогда он всерьез задумался над тем, что в основе всякого творчества лежит не опыт, не обилие впечатлений, а прежде всего чувство утраты…
И еще поразила его расточительная щедрость природы, которая разом дала ему столько душевных и нервных сил. Чем больше он их тратил и транжирил, тем обильнее питала его высокая и чистая энергия. Прежде на работе в редакции он невольно старался отмежеваться от чужих рукописей, поберечь себя, потому что по опыту знал, что большинство произведений неизвестно как, но высасывают у него силы. К вечеру он бывал совершенно обессиленным и оглушенным, неосторожно начитавшись тяжелой и глинистой прозы, что копилась и копилась в отделе. Проза эта в массе своей была безнадежна и бездарна, а всякая бездарность имеет одно главное и определяющее свойство — ничего не отдавая, отнимать у людей, высасывать, душить и пить чужую жизнь.
Но теперь, когда отпуск закончился, Родионов, выйдя на работу, с головою погружался в каждую приходящую рукопись, не боясь за себя. И с удивлением обнаружил, что от этого сочувственного внимания чужие рукописи пытаются отвечать ему взаимностью. Так, может быть, хорошеет от знаков внимания некрасивая, нескладная женщина и в ней появляется неожиданно грация, легкость и плавность движений. Теперь Родионов гораздо терпимее и сочувственней относился к своим посетителям, понимая, что в тяге к письму есть нечто, что превыше человека, болезненное, ущемленное, неизлечимое.
Родионов торопился закончить повесть к возвращению Ольги. Постепенно ему стала мешать одна практическая мысль — куда потом все это пристроить, где напечатать, и как прозвучит его повесть на людях. И этот практический вопрос решился вдруг сам собою, на удивление просто. Старый знакомый, зайдя на минуту в редакцию, мимоходом поинтересовался, нет ли у них подходящей прозы для одного крепкого коммерческого издательства? Издают на отличной бумаге, с иллюстрациями, платят прилично.
— Как не быть? — сказал Родионов. — Есть одна отменная повесть о любви.
— Для массового читателя?
— Для самого массового! — заверил Родионов.
— Когда дашь? Надо быстро…
— В понедельник, — пообещал Родионов, хотя повесть лежала уже у него на столе, под рукой.
Она была закончена накануне, но он не мог так вот просто разлучиться с ней. Впереди были выходные дни. Родионову хотелось всласть напрощаться с родимым своим детищем.
«Повесть моя окончена», — прошептал он про себя, когда приятель ушел, и что-то печальное послышалось ему в этих словах: «Повесть моя окончена…»
Но не из-за этих же филологических тонкостей так смятена моя душа, подумал он.
Все мыслимые сроки давно вышли.
Прошла неделя, вторая, с того дня, когда она должна была вернуться, а она все не звонила и не звонила.
И еще одна неделя…
Нужно было немедленно что-то делать, предпринимать какие-то обдуманные и целенаправленные шаги, потому что просто так сидеть и ждать, когда она наконец объявится, не было сил.
Прежде всего он попытался окольными путями выведать у Кумбаровича адрес того самого треклятого «театра раскрепощенного тела». Но, к его удивлению, Кумбарович растерянно развел руками:
— Что это еще за театр такой, Паша? В первый раз слышу…
— Да как же в первый раз? Мы же с тобой говорили о нем в буфете. Ты еще восторгался, что не просто, мол, голые девки, а творческий полет…
— Что-то такое помню смутно… Но, Паша, я же просто пошутил. Я исходил из названия. Игра, так сказать, воображения… Я ведь, Паша, шестнадцать лет женат. Сам понимаешь, что живу, в основном, за счет воображения. А название, конечно, зазывное, что-то есть в нем, — Кумбарович прищелкнул пальцами.
Продолжать разговор не имело смысла, и Родионов, не простившись, ринулся в самостоятельные поиски.
В городском отделе культуры никаких концов «театра» тоже не сыскалось.
— Вы знаете, теперь их столько расплодилось, что мы просто не в состоянии уследить… И потом… — востроносая энергичная заведующая на секунду задумалась. — Судя по названию, это может быть и не имеет к нам прямого отношения. Может быть, это просто какая-то фирма по организации досуга. Скажем так, для состоятельных господ. В таком случае вам вряд ли удастся что-либо выяснить, но… Постойте, куда же вы? — крикнула она вдогонку убегающему Родионову.
Вечером Родионов позвонил Сагатову Всеволоду Арнольдовичу.
Пришлось долго, очень долго объясняться, прежде чем тот понял, кто такой Родионов.
