— Совершенно верно, один свидетель был, но только один,— адвокат улыбнулся,— Гарольд Гриффите.
Загадка разрешилась. Ему следовало бы догадаться обо всем с самого начала.
— Как это сошло им с рук? Ведь каждому должно быть ясно, что это туфта.
— Никто, кроме доктора, не знал наверняка. Во всей той неразберихе Клей могсделать то, о чем написал мистер Гриффите. К тому же Клей был любимцем в части. Никто не завидовал, когда его наградили медалью.
— Кроме врача.
— Ну, он-то вообще никому и ничему не завидует. Собственно говоря, он давно забыл всю эту историю, но тут он как-то посмотрел со своими ребятишками кино про Клея и, конечно, вспомнил все, как было. Ему это показалось занятным, и он рассказал моему другу, а тот рассказал мне.
Клей был теперь так близко, что его можно было слышать. Холодный ветер донес его слова.
— Сейчас мы поедем прямо домой, крошка. Не плачь. Вот умная девочка.— Он подошел к ним вплотную.
— Конгрессмен, я Эл Хартшорн. Пришел отдать последнюю дань,— сказал адвокат развязным тоном.
— Спасибо.— Клей подсадил девочку в автомобиль.— Я очень хорошо вас помню,— сказал он, быть может, слишком бесстрастно. Затем повернулся к Питеру: — Ты бы лучше помог своей матушке.
Питер повиновался. Как раз это ему и следовало сделать.
I
— Я хочу сделать заявление.
— Конгрессмен, сэр, начните, пожалуйста, снова. И отойдите на один шаг... вот так. А то на ваше лицо падала тень. Чуть-чуть влево. Прекрасно.
В совещательной комнате старого административного здания палаты представителей собрались едва ли не все аккредитованные в Вашингтоне корреспонденты. Клея встретили приветливо. Когда он вошел, раздались даже аплодисменты — редкий знак внимания со стороны прессы, обычно равнодушной к мелким политическим деятелям и их честолюбивым планам. Но Клей был всеобщим любимцем. Во-первых, журналисты, заинтересованные в заработке, могли быть абсолютно уверены в том, что агенты Блэза по рекламе наверняка найдут применение почти любой статье, посвященной молодому конгрессмену. К тому же есть шанс взять у него интервью в Лавровом доме, в обществе красивых девушек и знаменитостей, праздных и благодушных, как медведи в заповеднике. Роскошное убранство Лаврового дома особенно привлекало вашингтонских журналистов, привыкших к весьма убогим апартаментам рядового законодателя. Даже богатые члены конгресса не могли позволить себе сэнфордского размаха, с его яхтами, частными самолетами и всеми прочими удобствами, которые приносят большие деньги. Это ошеломляло журналистов, да на такой именно эффект все и было рассчитано.
Блэз однажды признался Клею, что, хотя в Вашингтоне и есть люди, которых нельзя купить за миллион долларов наличными, нет, однако, таких, кто устоял бы против недельной прогулки на яхте в обществе кинозвезд. Но победы такого рода редко достигались навечно, так как предательство — основная профессия самых легкомысленных клерков. За некоторыми исключениями, которые можно было предвидеть, пресса поддерживала Клея; он был привлекательной фигурой в политическом мире, представители которого отнюдь не славились обаянием; глава исполнительной власти, например, с его простонародными манерами, не привлекал к себе даже тот мифический простой народ, который за него проголосовал — и проголосовал главным образом потому, что народу еще меньше нравился лишенный всякой приятности человек с усиками. А Клей был молод, знаменит, вхож в тот мир, без расположения которого ни один политический деятель не может рассчитывать на успех,— так, во всяком случае, утверждали некоторые мрачно настроенные обозреватели, объявившие Трумэна случайностью в обществе, в котором очень скоро только самые богатые или находящиеся у них в рабстве смогут позволить себе волнующую игру в королей.
Клей понимал, что эта удивительная ситуация автоматически дает ему виды на президентство; с удовольствием и некоторым удивлением он обнаружил, что мысль о его вероятном возвышении не встретила ничьих возражений, очевидно, потому, что это был еще вопрос отдаленного будущего; сейчас пока очередь других. Тем временем пресса его обхаживала, тактично не замечая того факта, что на сегодняшний день его политический багаж практически ничего не весил. Но ведь опытные волки отлично знали, что для достижения успеха честолюбивый политический деятель должен тщательно избегать действий, которые впоследствии могут причинить ему неприятности. До сих пор никто еще не осознал, что весьма скромный послужной список Клея был результатом не столько его не усердия, сколько убеждения в том, что в данный момент истории Республики людям нужно только одно: чтобы их оставили в покое возле своих телевизоров и дали возможность забыть о лишениях и испытаниях недавней войны. Предложить им в нынешнем состоянии авантюру было чистым самоубийством. Позже, если потребуется, может прогреметь гром и сверкнуть молния; Клей был абсолютно уверен в том, что, когда придет время, он сможет создать именно ту погоду, какая потребуется для его возвышения.
Клей смотрел прямо на ослепляющий свет юпитеров, как солнцепоклонник, убежденный в беспредельной благотворительности своего божества. Его радовало, что в самый важный день его политической жизни он нисколько не нервничал. Ему даже доставлял удовольствие ослепительный свет, делавший комнату невидимой: возникало ощущение, что он совсем один, если не считать запечатлевающей его камеры и безликих миллионов.
— Отлично, конгрессмен. Начали.
Клей повернулся лицом к камере и заговорил. Он выучил текст наизусть. Слова были осторожные и искренние, не заключавшие в себе ничего тревожащего, ничего вдохновляющего. И все равно они приведут машину в действие.
— После долгих размышлений... по совету друзей... желая в дальнейшем послужить... проблем, ждущих нового подхода... действий... в будущем... Я объявляю о выдвижении своей кандидатуры в сенат Соединенных Штатов.
Свершилось. Никто не был удивлен. Все знали, что рано или поздно Клей будет добиваться избрания в сенат. Прошлой зимой он совершил поездку по штату, не заглянув в свой избирательный округ. В этом заключался намек, нужный журналистам. Они предсказали, что в этом году Клей предпримет решающий шаг, и он не разочаровал их.
Огни слепили, превращали все в тьму. Он сощурил глаза, увидел поднятые руки. Пресса искала его внимания.
— Конгрессмен... Клей... Мистер Овербэри... У меня вопрос... Сэр...
Голоса сливались. Он указал на руку, поднятую где-то в конце комнаты. Незнакомый голос вознаградил его.
— Сэр, если предположить, что вы будете избраны в сенат...
— Яничего не предполагаю.— Благожелательный смех. Постепенно комната снова вплывала в фокус. Рука принадлежала незнакомцу. Это плохой знак. Хотелось начать с заранее подготовленных вопросов.
— Разумеется, сэр. Но все же, если бы вы былив сенате, я хотел бы знать, как вы отнеслись бы к тем слушаниям, которые ведутся сейчас в связи с разоблачениями, сделанными сенатором Маккарти по поводу точного количества коммунистов, состоящих в. настоящее время на службе в государственном департаменте?
У Клея было наготове несколько ответов — в зависимости от тональности вопроса. Он начал осторожно:
— Что же, во-первых, я полагаю, что к следующему ноябрю рассмотрение этих обвинений будет закончено...
— Тем не менее, сэр, какова ваша нынешняяпозиция?
Баритон Клея заглушил тенор задавшего вопрос корреспондента. Клей знал, какими приемами можно этого достичь, не создавая впечатления, что он повышает голос.
— ... закончено, а раз так, то комиссия Тайдингса [57]с помощью, которую она получает от ФБР, сможет точно выяснить, кто коммунист, и кто — нет, и тогда правительство предпримет соответствующие шаги.
Клей собирался уже указать рукой на женщину в большой шляпе, но неугомонный тенор не замолкал.
— Это прекрасно, конгрессмен, но я думаю, что, как кандидат в сенаторы, вы должны с кристальной ясностью определить свое отношение к тому крестовому походу, который предпринял сенатор Маккарти ради искоренения из правительственных учреждений многочисленных коммунистов, свивших себе гнездо под их крышей за последние двадцать лет...— Вызывающе громко зашептались журналисты либерального толка, но Клей не собирался им подыгрывать. Одна оговорка, и он будет смешан с грязью в своем штате, как человек, занимающий мягкую по отношению к коммунизму позицию, или даже того хуже. Проблема была слишком остра.
