«Если женщина, — читала Элен в Британской энциклопедии, — принимает яд или любое вредное вещество, или же незаконно использует любой инструмент, производящий выкидыш, она виновна в…» Звук шагов Энтони достиг ее уха. Она встала, быстро прошла к двери и оттуда на лестничную площадку.
— Ну? — Она не улыбнулась в ответ на его приветствие и сделала вид, что его приход не вызвал у нее никакой радости. Когда она обратила к нему свое лицо, в нем было лишь беспокойство, лишенное жеманства, столь характерного для ее матери.
— Что с тобой, Элен? — Он был настолько испуган, что выкрикнул эти слова. Она несколько секунд смотрела на него молча, затем покачала головой и начала расспрашивать его об акциях и финансовом положении.
Очевидно, думал он, отвечая на ее вопросы, известие воспринимается как трагическое. Но трагическое до такой степени — он взглянул на нее: нет, этого невозможно было ожидать. Вряд ли девушка испытывала дикую привязанность к своей матери. Да и как она могла иметь место при волчьем эгоизме Мери? И в конце концов, прошло около года с той поры, как несчастная женщина начала прибегать к морфию. Можно было рассчитывать, что к этому времени ужас потерял часть своей силы. И все-таки он никогда не видел лица более несчастного. Такая молодость, такая свежесть — невероятно, чтобы такое лицо могло ассоциироваться с подобным выражением отчаяния. Один лишь вид Элен вызывал в нем странное чувство вины, чувство ответственности. Но когда он сделал очередной жест искреннего участия, она только покачала головой и отвернулась.
— Тебе лучше уйти, — бросила она.
Энтони секунду поколебался и затем ушел. В конце концов, она этого хотела. Все еще чувствуя за собой вину, но испытав полное облегчение, он закрыл за собой парадную дверь и, глубоко вздохнув, направился к станции метро.
Элен снова обратилась к энциклопедии. «…Производящий выкидыш, она виновна в преступлении и подлежит наказанию в виде пожизненных исправительных работ, но не менее трех лет, или тюремного заключения сроком до двух лет. В случае если ребенок рождается живым…» Но там не были перечислены ни необходимые яды, ни инструменты, ни как ими пользоваться. Только эта глупая ерунда насчет тюремного заключения. Еще одна лазейка закрылась перед ней. Казалось, словно целый мир сговорился, чтобы запереть ее наедине с жгучей, невыносимой тайной.
Часы в задней гостиной мелодично пробили одиннадцать. Элен поднялась, поставила тяжелый фолиант на место и прошла наверх в комнату матери.
Мери Эмберли в это время была занята тем, что с печальной медлительностью, но весьма ловко и осторожно наполняла шприц для подкожного впрыскивания содержимым маленькой стеклянной ампулы. Она встрепенулась, лишь только открылась дверь, подняла глаза, судорожным жестом пытаясь спрятать шприц и ампулу в постельном белье, затем, боясь пролить хоть малую часть драгоценной жидкости, застыла на месте.
— Уходи отсюда! — гневно крикнула она. — И вообще, откуда у тебя эта привычка входить без предупреждения? Я никому не позволяю входить к себе без предварительного стука, — повторила она еще более резко, обрадовавшись внезапному оправданию своему гневу.
Элен постояла секунду или две в дверях, практически без движения, словно не веря тому, что говорили ей ее глаза; затем стремительно прошла в центр комнаты.
— Дай мне эти вещи, — сказала она, протягивая руку.
Миссис Эмберли отступила к стене.
— Убирайся, — закричала она.
— Но ты обещала…
— Тебе пригрезилось.
— Ты обещала, мама…
— Нет. И знаешь — я вправе делать все, что хочу.
Не говоря ни слова. Элен шагнула вперед и схватила мать за запястье. Миссис Эмберли закричала так громко, что Элен, боясь, как бы слуги не пришли посмотреть, что случилось, ослабила хватку.
Миссис Эмберли прекратила кричать, но взгляд, которым она смотрела на Элен, был ужасающим по своей злобности.
— Если я из-за тебя разолью хоть каплю вот этого, — заявила она голосом, дрожащим от гнева, — я тебя убью. Убью тебя, — повторила она.
Они секунду молча смотрели друг на друга. Наконец Элен нарушила тишину.
— Ты хочешь убить меня, — медленно проговорила она, — потому что я не даю тебе убить себя. — Она вздрогнула. — Хорошо, уж если ты действительно хочешь себя доконать… — Она не договорила.
Миссис Эмберли в молчании смотрела на дочь.
— Если ты действительно хочешь… — Она вспомнила слова, которые за несколько минут до того сказала Энтони, и внезапно у нее по щекам покатились слезы. Ее охватила жалость к самой себе. — Ты же не думаешь, что я хочу себе вреда, — сломанным голосом произнесла она. — Я ненавижу это. Ненавижу. Но ничем не могу помочь себе.
Сидя на краешке постели, Элен обняла мать за плечи.
— Мамочка дорогая! — взмолилась она. — Не плачь. Все будет хорошо. — Она была глубоко тронута.
— Это все Джерри виноват, — плакала миссис Эмберли и, не заметив легкого содрогания Элен, продолжала: — Во всем он виноват. Во всем. Я всегда знала, что он сволочь. Даже тогда, когда я изо всех сил заботилась о нем.
Словно ее мать вдруг стала чужой, той, с кем нельзя было говорить так доверительно, Элен убрала согнутую руку.
— Ты заботилась о нем? — не веря своим ушам прошептала она. — Каким образом?
Отвечая на совершенно другой вопрос, отражая упрек, который не был сделан, миссис Эмберли ответила:
— Я не могла ничего сделать… Как с этим. — Она легко взмахнула рукой, державшей подкожный шприц.
— Ты хочешь сказать, — произнесла Элен очень медленно, словно преодолевая необоримое сопротивление, — хочешь сказать, что… он был твоим любовником?
Странность тона в первый раз после начала их разговора пробудила в душе миссис Эмберли что-то, напоминающее осознание реального, личного присутствия ее дочери. Повернувшись, она взглянула на Элен с удивлением.
— А ты не знала? — Но, увидев невыразимо бледные, непроизвольно дрожащие губы, старшую из женщин охватило внезапное раскаяние. — Ой, дорогая моя, прости. Я не думала… Ты так молода, и ты не понимаешь. Ты не должна… Но куда ты уходишь? Вернись, Элен!..
Дверь хлопнула. Миссис Эмберли рванулась было, чтобы последовать за своей дочерью, но затем, поразмыслив, вновь занялась наполнением шприца.
4 августа 1934 г.
Вернулся удрученный с вечера, на котором была Элен и с полдюжины ее новых политических друзей. Какая страсть к «ликвидации» тех, кто с ними не согласен! И такая искренняя убежденность в том, что ликвидация необходима!
Революция — только ее и ждут. Займитесь проблемой реформ исключительно в сфере политики и экономики — и вам придется признать, что ликвидация необходима.
Вспомните Новую историю. Рост промышленности параллельно с ростом населения. Теперь там, где расширяются рынки, две наиважнейших проблемы всех индустриальных государств решатся сами собой. Новые изобретения могут привести к технологической безработице, но расширяющиеся рынки уничтожают ее при возникновении. Отдельный человек может обладать неопределенной покупательной способностью, но средний ее уровень неуклонно растет. Покупательная способность многих делает то же, что раньше делала покупательная способность немногих.
Численность нашего населения, теперь стабильного, скоро начнет падать. Сужение вместо расширения рынков. Следовательно, не стоит ждать автоматического решения проблемы. Контроль за рождаемостью делает необходимым координированное политическое мышление. План должен быть крупномасштабным. Иначе машина не заработает. Другими словами, политическим деятелям придется быть в двадцать раз более осмотрительными, чем раньше. Будет ли, например, удовлетворена потребность в образованных людях?
И конечно же образование, как всегда настаивал Миллер, не является изолированным. Система идеологического планирования подразумевает чувства тех, кто будет планировать. Возьмите для примера английскую политику. Мы сделали огромное число преобразований, но не подумали учесть принципы, лежащие в их основе. (Сравните титулы короля с его теперешним положением. Сравните наши протесты против социализма с реальностью государственного регулирования.) В английской политике нет крупномасштабных планов, в ней никогда не шла речь о важнейших принципах. К каким это привело результатам? Помимо всего прочего, английские политические лидеры всегда отличались чрезмерно добрым нравом. Причина тому проста. Решение практических проблем по мере их возникновения и без соответствия ведущим принципам. Политика — это вообще на восемьдесят процентов торговля. Теперь торговцы теряют спокойствие, но не смотрят друг на друга как на дьяволов в человеческом обличье. Но именно от этого не способны удержаться принципиальные люди и те, кто занимается системным планированием. В основе такого принципа лежит право; план, направленный на благо всех людей. Отсюда вытекает логическая аксиома — те, кто не согласен с вашим планом — враг рода человеческого и его блага. Эти люди больше не являются мужчинами или женщинами — они враги, воплощение зла и дьявола. Убивать мужчин и женщин — нехорошо, но убивать порождения дьявола — почетно. Отсюда возникают святая инквизиция, ОГПУ[272] и Робеспьер. То есть люди с сильной, почти фанатичной религиозной или революционной верой, люди с хорошо продуманными планами улучшения судеб их сограждан, в этом мире или в загробном, стали более систематичными и хладнокровно жестокими, чем все прочие. Мышление посредством примитивных лозунгов влечет за собой использование ружей и дубинок. Правительство со всеобщим планом улучшения жизни общества — это правительство, прибегающее к пытке. Per contra[273], если вы никогда не будете руководствоваться принципами и составлять планов, а действовать в каждой ситуации сообразно с обстоятельствами и постепенно, вы сможете себе позволить невооруженную полицию, свободу слова и habeas corpus[274]». Великолепно. Но что произойдет, если индустриальное общество, во-первых, научится осуществлять технологические достижения с постоянно возрастающей скоростью и, во-вторых, изобретет противозачаточные средства? Ответ: оно должно либо осуществлять планирование в соответствии с общими политическими и экономическими принципами, либо развалиться. Но правительства с принципами и планами почти всегда основаны на тирании и прибегают к политическому шпионажу и терроризму. Так нужно ли делать шаг назад к рабству и пыткам ради сплочения нации?
