– Ты не умрешь.
– Слушай меня. Когда у Амани-красавицы сойдут первые крови, подари ей этот медальон от меня. Пусть она хранит его в память обо мне. В память о матери, которой недостало сил, чтобы… – Она закашлялась. – Поклянись! – потребовала она.
– Клянусь тебе, жена.
Вошла повитуха и сказала, ей нужен отдых. Азиззаде покачал головой и вернулся в лавку, потому что нужно было проследить за разгрузкой тюков фисташек и грецких орехов, прибывших из Ливана. Но даже если бы ему это начертали на скрижалях, подобных скрижалям Завета неверных сыновей Мусы[243], называющих себя избранным народом, Азиззаде никогда не поверил бы, как печален будет конец Амани-красавицы всего через пятнадцать лет, да славится Господь Милосердный.
– О чем ты думаешь?
– Что, прости?
– Вот видишь, ты, как всегда, где-то в другом месте.
Мы вернулись в Барселону на поезде и приехали в среду – Лаура пропустила два занятия, впервые в жизни, да еще никого не предупредив. Ее начальник Бастардес, который, вероятно, о многом догадывался, не стал требовать от Лауры никаких объяснений. А я после операции «Рим» знал, что теперь могу посвятить жизнь изучению всего, что захочу, и вести в университете минимум занятий – ровно столько, сколько необходимо, чтобы продолжать числиться в академических кругах. Если оставить за скобками сердечные раны, мне казалось, что Небеса благоприятствуют мне во всем. Это если предположить, что на моем пути не встретится какая-нибудь аппетитная рукопись.
29Адриа избавился от гнетущей ноши с помощью своей неласковой матери, которая помнила о его неприспособленности к практическим сторонам жизни и даже после смерти присматривала за своим сыном, как обыкновенно делают все матери, кроме моей. Одна мысль об этом приводит меня в волнение, и я начинаю думать, что, может быть, в какой-то момент мать даже любила меня. Сейчас я уже точно знаю, что отец несколько раз мной восхищался, но я убежден, что он никогда меня не любил. Я был одним из предметов его великолепной коллекции. И этот предмет вернулся из Рима домой с намерением навести там порядок, поскольку он уже слишком долго жил, спотыкаясь о доставленные из Германии и еще не распакованные ящики с книгами, и он включил свет, и стал свет. И он призвал Берната, чтобы тот помог ему организовать идеальный порядок, как если бы Бернат был Платоном, он – Периклом[244], а квартира в Эшампле – шумными Афинами. Итак, два мудрых мужа порешили, что в кабинете останутся рукописи и инкунабулы, которые купит Адриа; хрупкие предметы, родительские книги, пластинки, партитуры и словари, которыми он чаще всего пользуется, – и они отделили воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью, и стала твердь со своими облаками отделенной от вод морских. В родительскую спальню, которая теперь была его спальней, они поместили поэзию и книги о музыке – и он сказал, чтобы вода, которая под небом, собралась в одно место, чтобы явилась суша, и назвал сушу землею, а собрание вод назвал морями. В бывшей детской, где шериф Карсон и храбрый Черный Орел по-прежнему несли почетный караул на прикроватной тумбочке, они не глядя скинули с полок книги, которые скрашивали ему детство, и заполнили эти полки книгами по истории, от рождения у человека памяти и до сегодняшнего дня. И по географии – и произвела земля деревья, в которых семя по роду их, и произвела травы и цветы.
– Что это за ковбои?
– Не трогай!
Он не осмелился сказать, что их надо оставить. Это было бы нечестно. Он ограничился тем, что сказал: да так, я их потом сам выброшу.
– Хау!
– Что?
– Ты стыдишься нас.
– Я сейчас очень занят.
Я услышал, как шериф, стоявший позади вождя арапахо, с презрением сплюнул, и не стал вмешиваться в разговор.
В трех длинных коридорах была расставлена художественная проза, сгруппированная по языкам. На новеньких бесконечных полках, которые он заказал у мастера Планаса. В коридоре, ведущем в комнату, – романские языки. В коридоре, ведущем из прихожей, – славянские и скандинавские языки, а в широком коридоре в глубине квартиры – западногерманские.
– Как ты можешь это читать? – вдруг спросил Бернат, потрясая книгой Данила Киша «Пешчаник»[245].
– Не спеша. Если знаешь русский, то сербский кажется не таким уж и сложным.
– Если знаешь русский… – обиженно пробурчал Бернат.
Он поставил книгу на место и продолжил:
– Так уже не считается.
– В столовой мы поставим эссе, теорию литературы и теорию искусства.
– Придется убрать или витрины с хрусталем, или буфет. – Бернат указал на стены, не замечая прямоугольного пятна над буфетом.
Адриа опустил глаза и сказал: весь хрусталь я дарю магазину. Пусть продают его и радуются. Я же взамен получу целых три стены. И были сотворены рыбы, и всякие животные, и чудища морские. И пустую стену, на которой некогда висел вид монастыря Санта-Мария де Жерри кисти Модеста Уржеля, взяли в полукольцо Уэллек, Уоррен, Кайзер, Берлин, Штайнер, Эко, Беньямин, Индгарден, Фрай, Канетти, Льюис, Фустер, Джонсон, Кальвино, Мира, Тодоров, Магрис и другие сулящие наслаждение тома.
– Сколько языков ты знаешь?
– Трудно сказать. Какая разница? Если знаешь несколько языков, то всегда можешь читать на большем количестве, чем сам можешь предположить.
– Ну конечно, я хотел сказать то же самое. – Бернат почувствовал себя задетым.
И через какое-то время, когда они отодвигали шкаф, сказал:
– Ты не говорил, что учишь русский.
– А ты не говорил, что готовишь Второй концерт Бартока.
– Откуда ты знаешь?
– Связи. В гладильную комнату я поставлю…
– В гладильную комнату ты ничего не поставишь. – Бернат, голос разума. – Ты должен нанять прислугу, которая будет убираться, гладить и прочее. И у нее должен быть свой угол.
– Я сам могу все это делать.
– Ну-ну. Найди кого-нибудь.
– Я умею жарить глазунью, делать омлет с картошкой, варить рис, макароны и все остальное. Делать омлет с картошкой. Салаты. Картошку с салатом.
– Я говорю о другом уровне: гладить, шить, стирать. Готовить каннеллони или запекать каплуна в духовке.
Как же лень кого-то искать. Но в конце концов он послушался Берната и нанял еще достаточно молодую и очень энергичную женщину по имени Катерина. Она приходила по понедельникам, оставалась обедать и вела весь дом, ничего не упуская. Даже гладила. И шила. Луч света во мраке.
– Я думаю, в кабинет вам лучше не входить и ничего не трогать, хорошо?
– Как скажете, – сказала она, входя в кабинет и окидывая его взглядом профессионала. – Но знайте, что это просто склад пыли.
– Ну уж… Не будем преувеличивать.
– Склад пыли, населенный этими серебристыми жучками, которые живут в книгах.
– Вы преувеличиваете, Лола Маленькая.
– Катерина. Я просто смахну пыль со старых томов.
– Даже не думайте.
– Тогда позвольте мне подмести здесь и протереть пол. – Катерина пыталась отстоять в переговорах хотя бы некоторые позиции.
– Хорошо. Но на столе ничего не трогайте.
– Ну что вы, конечно, – соврала она.
Несмотря на изначальные благие намерения Адриа, Катерине пришлось соседствовать в гладильной с альбомами по искусству и энциклопедиями, поскольку там оставались еще свободные стены. Красноречивые гримасы Катерины не помогли.
– Разве вы не видите, что другого места нет? – умолял Адриа.
– У вас совсем не маленькая квартира. Зачем вам столько книг?
– Чтобы поглощать их.
– Такую квартиру испортили, даже стен не видно.
Катерина проинспектировала гладильную после книжного вторжения и сказала: придется привыкать работать среди книг.
– Не волнуйся, Лола Маленькая. Днем они смирные.
– Катерина, – поправила Катерина и искоса взглянула на него, не будучи уверена, шутит Адриа или он действительно не в себе.
– А что в коробках, которые ты привез из Германии? – спросил однажды Бернат, опасливо приподнимая кончиками пальцев крышку одной из них.
– В основном филология и философия. И кое-какие романы. Белль, Грасс, Фолкнер, Манн, Льор, Капмань, Рот и все в таком духе.
– Куда ты планируешь их поставить?
– Философию в прихожую. Вместе с математикой и астрономией. Всю филологию, включая лингвистику, в комнату Лолы Маленькой. Романы – по коридорам, в зависимости от языка.
– Ну так за дело.
– А с каким оркестром ты планируешь играть Бартока?
– Со своим. Я хочу попросить, чтобы мне разрешили сыграть концерт.
