— О, Майк! — шепотом взмолилась она. — Майк, дорогой мой, где бы ты ни был, приди ко мне скорее!
Медсестра Пенфилд уже хотела войти в столовую, когда вдруг увидела группу людей, стремительно приближавшихся по коридору. Среди них она узнала главного хирурга и администратора. За ними, покачивая на ходу своими огромными грудями и едва поспевая, шла главная диетсестра миссис Строган.
Войдя в столовую, администратор замедлил шаг и сказал миссис Строган:
— Я хочу, чтобы все было сделано быстро и без лишнего шума.
Диетсестра кивнула, и все они вошли в кухню через служебный вход.
О’Доннелл знаком подозвал сестру Пенфилд.
— Прошу вас, пойдемте с нами. Я хочу, чтобы вы нам помогли.
Все, что происходило дальше, было исполнено с виртуозной стремительностью. Только что женщина средних лет спокойно работала за прилавком раздачи. Но в следующий миг миссис Строган, взяв ее под руку, вывела в служебное помещение.
— На одну минуту, — сказал О’Доннелл ошеломленной женщине и обратился к сестре Пенфилд: — Побудьте с ней в кабинете диетсестры. — Потом приказал миссис Строган: — Возьмите пищу, которую она раскладывала в тарелки, и сожгите ее. Соберите по возможности все, что успели раздать. Соберите всю посуду, которой она касалась, и обварите ее кипятком.
К прилавку подошла главная диетсестра. В считанные минуты инструкции О’Доннелла были выполнены. О том, что здесь происходило, могли догадаться только люди, находившиеся ближе всех к раздаче.
О’Доннелл прошел в кабинет диетсестры.
— Миссис Берджес, — обратился он к перепуганной работнице кухни, — я вынужден попросить вас с этой минуты считать себя пациенткой клиники. — И мягко добавил: — Не тревожьтесь, вам сейчас все объяснят. — Сестре Пенфилд он сказал: — Отведите больную в изолятор. Она не должна ни с кем контактировать. Я позвоню доктору Чендлеру, и он скажет, что делать дальше.
Взяв испуганную женщину под руку, Элен Пенфилд увела ее из кухни.
— Что с ней теперь будет, доктор О.? — с любопытством спросила миссис Строган.
— Поместят в изолятор, и ее некоторое время будут наблюдать терапевты, — ответил О’Доннелл. — Иногда у носителей брюшного тифа поражается инфекцией желчный пузырь, и если в данном случае это так, то миссис Берджес придется прооперировать. Наблюдать, конечно, станут всех, кто заразился. За этим проследит Харви Чендлер.
В это время администратор говорил по телефону.
— Я же сказал: отменить все переводы, выписки — выписывать только здоровых. Отменить заказ еды в ресторанах, вообще все экстренные меры. Когда вы это сделаете, позвоните в приемное отделение. Скажите им, что клиника Трех Графств работает в обычном режиме.
Томазелли повесил трубку, широко улыбнулся и взял из рук миссис Строган чашку кофе, который она налила администратору из своего личного кофейника.
— Кстати, миссис Строган, у меня не было времени сказать вам об этом раньше, но сейчас я скажу: вы получите новые посудомоечные машины. Совет директоров одобрил покупку и выделил средства. Надеюсь, монтаж начнется на следующей неделе.
Диетсестра важно кивнула; она, кажется, нисколько не удивилась услышанному и теперь думала уже о другом.
— Уж коль вы здесь, мистер Т., я хочу кое-что вам показать. Мне нужен больший холодильник. — Она строго посмотрела на администратора: — Надеюсь, что для его установки не потребуется еще одна эпидемия?
Администратор тяжело вздохнул и встал.
— У вас нет на сегодня больше никаких проблем? — спросил он О’Доннелла.
— На сегодня нет, — ответил О’Доннелл. — Правда, завтра я хочу лично обсудить с вами одну вещь.
Он думал в это время о Юстасе Суэйне.
Дэвид Коулмен не спал почти всю ночь. Мысленно он снова и снова возвращался к клинике Трех Графств, отделению патологической анатомии и доктору Джозефу Пирсону.
События последних четырех дней ни на йоту не уменьшили вины доктора Пирсона в смерти ребенка Джона Александера. Его ответственность за эту смерть осталась неизменной. Прежним осталось и мнение Коулмена об административном беспорядке, творившемся в отделении Пирсона. Оно стало болотом, тихой заводью, подернутой ряской отживших концепций и устаревших методов, от которых следовало немедленно избавиться.
Тем не менее за последние четыре дня его отношение к Пирсону стало другим, более мягким и снисходительным. Почему? Всего неделю назад Коулмен смотрел на него как на стареющего, изо всех сил цепляющегося за власть невежду. С тех пор не произошло ничего такого, что могло бы изменить это убеждение. Так почему он испытывает смущение и неловкость, вспоминая о нем теперь?
Конечно, во время вспышки брюшного тифа старик проявил себя решительным и компетентным руководителем, он справился с делом так, как едва ли смог бы справиться с ним Коулмен. Но что тут удивительного? Многолетний опыт не сбросишь со счетов, и старик показал себя в этой ситуации во всем блеске.
Удивительно было другое. Изменилось отношение Коулмена к Пирсону вообще, отношение как к человеку. Исчезла прежняя категоричность оценки. Всего неделю назад он считал старого патологоанатома — невзирая на все его прошлые заслуги — человеком, отставшим в своем деле. Теперь Дэвид Коулмен не был так уверен. Больше того, он догадывался, что в скором времени поколеблется его уверенность и во многих других вещах.
Бессонница рано выгнала его из постели и отправила на работу. В начале девятого он был уже в отделении.
За столом Джозефа Пирсона сидел резидент Макнил.
— С добрым утром, — сказал Роджер. — Вы первый, остальные отсыпаются.
— Мы сильно отстали в прочей работе? — спросил Коулмен.
— Все не так плохо, — ответил Макнил. — Кое-что я отложил — нет никакой срочности, а все остальное в полном порядке. — И добавил: — Седдонс очень толково мне помогал. Я предложил ему остаться у нас, не возвращаться в хирургию.
Коулмена тревожила еще одна мысль.
— Кстати, о практикантке, которой ампутировали ногу? Ампутированную конечность вскрыли?
Это был тот случай, когда их мнения с Пирсоном по поводу окончательного диагноза разошлись.
— Нет. — Макнил взял со стола одну из лежавших на нем историй болезни. — Имя той девушки — Вивьен Лоубартон. Спешить с ней было некуда, и я отложил вскрытие конечности. Вы хотите сделать его сами?
— Да, — ответил Коулмен, — я сделаю его сам. — Взяв историю болезни, он отправился в прозекторскую.
Принеся из холодильника ампутированную ногу, Коулмен снял марлевый чехол, в который она была завернута. Нога была белой как мел, и холодной как лед. На поверхности среза, сделанного на уровне середины бедра, запеклась кровь. Коулмен начал пальпировать место поражения и сразу нащупал опухоль — твердую массу, расположенную на средней поверхности голени, непосредственно под коленом. Взяв нож, он сделал глубокий разрез и погрузился в работу.
Слуга принял у О’Доннелла плащ и шляпу и повесил их в гардеробную темноватой передней с высокими потолками. Оглядевшись, О’Доннелл удивился: почему некоторые люди — не важно, богатые или бедные — предпочитают жить в такой обстановке? Наверное, таким людям, как Юстас Суэйн, мрачный простор жилища, избыток грубого бруса и деревянных панелей, стены из дикого камня внушают чувство феодального могущества, чувство, берущее начало в давней старине, в глубинах человеческой истории. Что будет с этим домом, когда старик умрет? Скорее всего здесь устроят музей или картинную галерею, а может быть, он опустеет и начнет медленно приходить в упадок, подобно многим домам такого рода. Мысль о том, что кто-то захочет его купить, показалась О’Доннеллу маловероятной. Логика подсказывала, что в пять часов вечера такой дом должен закрываться до следующего утра. Потом он вспомнил, что в этих мрачных стенах прошло детство Дениз. Была ли она здесь счастлива?
— Мистер Суэйн чувствует себя сегодня несколько утомленным, сэр, — сказал слуга. — Он спрашивает, не будете ли вы возражать, если он примет вас в спальне.
— Нет, я не буду возражать, — ответил О’Доннелл. Он вдруг подумал, что спальня — самое подходящее место для предстоящего разговора. Если Юстаса Суэйна в результате хватит удар, его по крайней мере не придется переносить в постель.
Вслед за слугой он поднялся по полукруглой лестнице в коридор второго этажа. Толстый ковер скрадывал звук шагов. По коридору они дошли до массивных дубовых дверей. Слуга тихонько постучал, повернул кованую ручку и пропустил О’Доннелла в обширное помещение.
Сначала О’Доннелл не заметил Юстаса Суэйна. Первое, что ему бросилось в глаза, был громадный камин, внутри которого гудели охваченные пламенем бревна. Камин излучал зной. В спальне стояла невыносимая жара, показавшаяся странной этим прохладным, почти осенним утром. Только после этого О’Доннелл увидел Суэйна, опиравшегося на подушки в огромной кровати среди четырех столбов. Приблизившись, О’Доннелл был поражен перемене, происшедшей со стариком с того времени, как он видел его последний раз — за ужином в обществе Ордэна Брауна и Дениз. Суэйн осунулся и сильно похудел, украшенный монограммой халат висел на его плечах.
