Я даже сам растерялся. Стихи, яркие, выпуклые, сочные перли из меня, как забродившее тесто из кастрюли. Мною овладело невиданное никогда ранее вдохновение. Где-то наверху, над головой послышался шелест крыльев. Это была она, Муза — покровительница поэтов. Так держать! И обязательно слезу в последнем акте, то есть, куплете.
Я о встрече все время мечтаю,
С далека ты меня позови,
В гарнизонной глуши раздуваю,
Наше пламя нетленной любви.
Когда вешаю бомбы, ракеты,
Думаю, что была ты права,
Хоть порою так трудно солдату,
С себя нежные выжать слова.
И родимый свой дом вспоминая,
И дрожанье латвийских осин,
Я скупую мужскую слезу подтираю,
Словно льет с дренажа керосин.
Не удержавшись, я в восхищении ударил себя по коленкам: «Ай да Анютов! Ай да сукин сын!». Стихи получились действительно мощные: про любовь, про разлуку, про верность. Но в то же время спокойно, выдержанно, по-мужски, без слюнявых интеллигентских завываний. И все это на фоне авиационной романтики. Каково?!
Я поднял глаза наверх. На верхушке самолетного киля, нахохлившись, сидела моя Муза. Я подмигнул ей, в ответ она замахнулась на меня разводным ключом. Вместо белого хитона на ней была техничка, распираемая во все сто?роны грудью шестого размера.
— Дед, это ты мой шлемофон свистнул? — вдруг раздался чей-то громкий крик посреди девственной тишины.
Спугнутая Муза, захлопав крыльями, поднялась в воздух и исчезла в небесной синеве. Голос принадлежал Женьке. В ответ раздался виртуозный капитанский мат, доходчиво поясняющий Петрову, в каком месте ему следует поискать свой шлемофон. Где-то неподалеку запустился первый двигатель. Жизнь продолжалась. Начинался еще один армейский день.
Снова бесконечные взлеты-посадки. Тормозной парашют-заправка-подвеска боеприпаса-запуск-добро на выруливание. И опять все с начала. Темп бешеный. Время вылетов рассчитано до секунд. Самолеты взлетают уже не поодиночке, а парами и звеньями. В воздухе висит непрерывный гул от работающих двигателей. Резко набирая высоту, машины уходят в небо, выбрасывая из сопла желто-оранжевые снопы форсажного пламени.
Внезапно меня ткнул в бок Гусько, показывая рукой куда-то в небо. Я посмотрел в указанном направлении, но ничего не увидел. Мешало солнце, светившее прямо в глаза. Ниже, ниже смотри, корректирует мой взгляд Юра. Я, наконец, замечаю четыре маленькие точки низко над горизонтом. Так обычно издалека выглядят самолеты, заходящие на посадку. Но самолеты садятся по одному и заходят с гораздо большей высоты.
Все быстро проясняется. Точки стремительно растут, увеличиваясь в размерах, пока не превращаются в боевые машины. Четверка идет в плотно сомкнутом строю. Еще какие-то секунды и она с грохотом проносится прямо над нашими головами. Летят МиГи так низко, что хорошо видны голубые бортовые номера и белые сигары ракет, подвешенных под крыльями. Стоящие на земле инстинктивно втягивают головы в плечи, придерживая руками беретки, чтобы не сдуло ветром.
Звено проходит над аэродромом, и едва поравнявшись с концом ВПП, круто набирает высоту и, совершая противозенитный маневр, резко размыкает строй. Самолеты расходятся в разные стороны. Их белые инверсионные следы в безоблачном небе образуют гигантский четырехлепестковый цветок.
Похоже на имитацию атаки на аэродром противника, сообразил я. Увиденная сцена вызывает у меня противоречивые чувства: восхищения и страха одновременно. Восхищения — от мощи и красоты нашей техники. Страха — от осознания своей полной беспомощности перед этой беспощадной мощью, если бы атака, не дай бог, оказалась настоящей.
Учения продолжались, но вдруг я почувствовал, что происходит что-то необычное. Самолеты вдруг перестали взлетать, а только садились. Вот по соседству Юрин 21-ый, уже запустивший двигатель внезапно замолчал. С громкой сиреной пронеслась куда-то пожарная машина.
— Смотрите! Смотрите! — донеслось с разных сторон.
Я посмотрел в небо и увидел, как на посадку заходит одинокий самолет. Заходил он на ВПП почему-то с противоположной стороны. МиГ летел, переваливаясь с крыло на крыло, как пьяный и за ним тянулся длинный дымный шлейф.
— Ребя, горит, кажись! — раздался чей-то громкий возглас, и на ЦЗ тут же повисла тишина.
Самолет между тем снизился до поверхности посадочной полосы, но не коснулся ее плавно, как это обычно бывало, а грубо рухнул на нее. Отскочив от бетонки, как мячик, он тут же упал на нее снова. Раздался громкий взрыв. МиГ неожиданно резко повело влево, и он выехал за пределы полосы, где вскоре остановился в поле посреди травы и полевых цветов, как какой-нибудь сельский трактор. Никакого дыма или огня заметно не было.
— Что это взорвалось? — невольно вырвалось у меня.
— Похоже, это пневматик одной из основных стоек шасси, — со знанием дела определил, стоящий рядом со мной Дед. — Вон, видел, как его с полосы выбросило.
— Да, похоже. Посадка была слишком грубой. Все-таки аварийная машина, наверное, трудно удержать ее ровно, — согласился Панин. — А что вообще произошло? Знает кто-нибудь?
— Скоро узнаем, — уверенно заверил капитан.
Аварийный самолет вытащили на бетонку и отбуксировали на дальний конец ЦЗ. Вокруг него тут же собралась толпа техсостава. Они ходили вокруг, цокая языком и восхищенно матерясь. Правая стойка шасси была в порядке, зато на левой резиновый пневматик отсутствовал. Самолет стоял на металлическом диске, похожий на огородное пугало — одно крыло выше другого.
Но это еще было ерундой. С правой стороны фюзеляжа красовались несколько рваных отверстий различного размера. Самое большое из них располагалось в районе воздухозаборника — в него вполне можно было всунуть три кулака. В отверстие просматривались смятые, покореженные лопатки компрессора двигателя. Из других отверстий поменьше в районе внутренних топливных баков медленно вытекали остатки керосина.
Толпа гудела, как муравейник.
— Так что случилось мужики? — спросил Панин.
— Ракета у него под крылом взорвалась, — ответил кто-то.
— Какая ракета, придурок! — оборвал его Шувалов, стоящий тут же. — Если бы она сама рванула, то от самолета только молекулы остались. Двигатель у ракеты взорвался сразу после пуска. Вот и посекло фюзеляж осколками.
— Здорово! — восхитился Панин. — И как же это движок на самолете с такими повреждениями продолжал работать? Видал, как компрессор замяло?
— Если бы только движок, — откликнулся Славка. — Вон и баки топливные пробиты. Как только летчик дотянул, да еще и посадить сумел.
Я догадался. То, что мы приняли за дым во время посадки самолета, было на самом деле керосином, вытекающим из пробитых баков. На скорости он распылялся в воздухе, образуя длинный серый шлейф.
— Аналогичный случай произошел в Киевском военном округе пару лет назад, — Борзоконь как обычно принял всезнающий вид. — Там после запуска ракета по какой-то причине не сошла с направляющей. Ее двигатель естественно продолжал работать и сжег у самолета левый стабилизатор, на хрен. Остался только маленький кусочек возле самого фюзеляжа. Летчику приказали катапультироваться, а тот — ничего. Довел практически неуправляемый самолет до базы и посадил. Вот это был высший пилотаж! А кто на этом летел?
— Майор Чернов, — снова ответил Шувалов.
Дед присвистнул:
— Это у него же кажись третий звоночек!
— Точно, — подтвердил Панин. — Он несколько лет назад уже катапультировался — движок встал в воздухе, а в прошлом году носовая стойка шасси на посадке не вышла. Так он садился на одни основные. Теперь вот, это. Все, на землю списываться пора.
— А что это значит, третий звоночек? — поинтересовался я у старшего техника.
— Это такая примета в авиации. Если мог погибнуть, но благополучно пронесло — это тебе, как звоночек на память. Но авиационный бог никогда больше трех раз не предупреждает. Если не поймешь, на четвертый раз гарантированно — кранты!
— И ты что ж, тезка, во все это веришь? — пожал я плечами. — Это же чистой воды суеверия.
— Так, что ты думаешь, в авиации очень суеверный народ. В одном кармане партбилет, а в другом талисман лежит. Один, вот, фотографию тещи с собой возил. Пока, говорит, она у меня в самолете, ни один черт со мной связываться не станет — побоится. И, точно, долетал до пенсии без единой аварии.
— А ты заметил, Анютов, что в полку нет 13-го самолета? — поддержал Панина Дед. — Идет 12-ый, а потом сразу 14-ый. А попробуй-ка на полетах у летчика поинтересоваться последний ли у него сегодня вылет. Он тут же на тебе посмотрит, как на врага народа и скажет, что этот у него вылет — крайний, а не последний.
На посадку заходил какой-то самолет. Панин, приглядевшись к бортовому номеру, хлопнул меня по плечу:
