Рикардо Рейс возвращается на свое место, оказываясь в перекрестье устремленных на него взглядов и в центре всеобщего внимания — сеньор доктор в нашем драндулете, повезло нам с таким попутчиком, хоть на этот раз проку было от него немного, всего лишь засвидетельствовал смерть. Новые пассажиры поведали всем желающим слушать, что старик был уже очень болен, ему бы дома сидеть, а он — ни в какую, не возьмете, говорит, меня с собой — повешусь на кухне, вот и помер вдали от дома, своей судьбы никто не избегнет. Рикардо Рейс покивал в знак согласия, но никто этого не заметил: да уж, судьба, будем надеяться, поставят под этим деревом крест в назидание будущим богомольцам, пусть хоть «Отче наш» прочтут за упокой души того, кто помер, не испо сдавшись, не причастясь святых тайн, но сейчас уже, конечно, в царствии небесном, путь его туда начался с той минуты, как он вышел из дому. А если бы звали этого старика Лазарем и появился бы из-за поворота дороги Иисус Христос, направляющийся в Кова-да-Ирию поглядеть на чудеса, он бы, благодаря большому опыту и долгой практике, все понял сразу, с первого взгляда, протиснулся бы через толпу зевак, а того, кто воспротивился бы, спросил: Да ты знаешь, с кем разговариваешь? — и подойдя к бесслезной старухе, сказал бы: Предоставь это мне, и вот делает еще два шага вперед, осеняет себя крестом, будто предчувствуя свой собственный, и, само собой разумеется, что раз уж он стоит здесь, среди нас, то еще не распят, и возглашает: Лазарь, встань и иди! — или как там? — Лазарь, иди вон! и усопший поднимается с земли, обнимает жену, теперь-то уж давшую волю слезам, и все возвращается в первоначальное состояние, так что, когда через небольшое время подкатит, чтобы забрать труп, телега с санитарами и представителем власти, едва ли кто в толпе удержится от вопроса: Почему ищете вы живого среди мертвых? — и от того, чтобы добавить: Его нет здесь, ибо воскрес он. В Кова-да-Ирии при всех стараниях ни разу не происходило ничего похожего.
Ну, вот и добрались. Автобус останавливается, в последний раз стреляя выхлопами, радиатор кипит, как котел в преисподней, пассажиры выходят, а когда шофер, обернув руки ветошью, отвинчивает крышку, в небо ударяет столб пара, воскуряя этакий фимиам механики — солнце шпарит так неистово, что немудрено, если в голову полезет всякая чушь. Рикардо Рейс присоединяется к потоку богомольцев, воображая, как выглядит это зрелище с небес: текут вереницы муравьев на все четыре стороны света — четыре основные и Бог знает, сколько побочных — расползаясь по местности исполинской звездой, и то ли эти мысли, то ли раздавшийся рокот заставляют его поднять глаза, подумать о горних высях, о взгляде с птичьего полета. Там, в поднебесье, закладывая плавный вираж, ширяет аэроплан, разбрасывая листочки бумаги — тексты ли молитв, записочки ли от Господа Бога с извинениями за то, что сам сегодня быть не сможет и потому прислал вместо себя Сына Своего Возлюбленного, который и так уже успел сегодня свершить на повороте дороги чудо не из последних, бумажки же плавно опускаются, кружась в безветрии, и богомольцы задирают голову к небу, жадно тянут руки, ловят листки — белые, желтые, синие, зеленые — где, может статься, начерчен кратчайший путь до райских врат, а, ухватив, растерянно вертят в руках, не зная, что с ними делать, ибо большинство в этом мистическом скоплении народа грамоте не знает, и некто спрашивает Рикардо Рейс, по виду его догадавшись, что уж он-то умеет читать: Сеньор, чего тут написано, а? — и Рикардо Рейс отвечает: Это реклама фирмы «Бовриль», а тот, взглянув недоверчиво, складывает листовку вчетверо, засовывает ее в самый глубокий внутренний карман пиджака, недаром же говорится: «Подальше положишь, поближе возьмешь», бумажке же, шелковистой и тонкой, всегда найдется употребление.
Море людей. Вокруг огромной, вогнутой пустоши стоят сотни палаток, под парусиновыми сводами которых нашли приют тысячи паломников — висят над костерками кастрюли и котелки, сторожат пожитки собаки, плачут дети, не упускают своего — да и вообще ничего — мухи. Рикардо Рейс с чемоданом в руке пробирается меж рядами палаток, пребывая в некотором ошеломлении от этого двора чудес, размерами приближающегося к городу — натуральный цыганский табор с неимоверным количеством телег и мулов и ослов с израненными — оводам на радость, слепням на утешение — спинами. Он не знает, куда приткнуться, где обрести кров, пусть хоть такой вот, ненадежный и парусиновый, и ведь ясно уже, что нет здесь в округе меблированных комнат или пансионатов, не говоря уж о гостиницах, сейчас даже угол не снять — все заказаны заблаговременно, Бог знает, когда. Ладно, будем надеяться, что все тот же Бог не выдаст. Солнце палит, до вечера еще далеко, и непохоже, что он принесет прохладу, но ведь не за удобствами приехал в Фатиму Рикардо Рейс, а чтобы встретить здесь Марсенду. Чемодан у него — нетяжелый, там лишь кое-какие туалетные принадлежности, бритва, мыльный порошок, помазок, смена белья, пара носок, да грубые, на толстой подошве башмаки, и, кстати, сейчас самое время надеть их, чтоб не причинить непоправимый ущерб тем, в которых бродит он сейчас. Марсенда, если она и в самом деле щесь, уж, конечно, находится не в палатке, дочке видного нотариуса из Коимбры пристали иные пристанища, но — какие и где? Рикардо Рейс отправился на поиски больницы, нашел и, горделиво отрекомендовавшись врачом, проник, двинулся сквозь сумятицу и толчею: повсюду — во всех палатах и коридорах, на полу, на носилках, на соломенных тюфяках — лежали вповалку больные, но от них-то шуму было меньше всего, это читаемые родственниками молитвы производили постоянный жужжащий гул, прорезаемый время от времени душераздирающими стонами, криками, призывами к Пречистой Деве, и хор голосов то вдруг усиливался, делаясь оглушительным, то вдруг стихал, превращаясь — правда, ненадолго — в монотонное бормотание. В больнице было не больше тридцати коек, больных же — душ триста с лишком, и каждого надо устроить в соответствии с тяжестью и характером заболевания, десятерых приткнули как придется, и, чтобы пройти, посетители должны, высоко задирая ноги, перешагивать через них, но вот что интересно — никто сегодня не думает о сглазе или порче, перешагнул, навел порчу, так теперь шагни обратно, снова переступи через меня, только в другую сторону, вот и все, вот и снялась порча, ах, как славно было бы, если бы все беды можно было извести таким простым способом. Марсенды здесь нет, глупо даже рассчитывать, что она окажется в больнице, она же — не постельная, не лежачая, а больна у нее рука, но если держать ее в кармане, и не заметишь. Снаружи не жарче, чем внутри, а солнце, к счастью, не смердит.
Людей вроде бы прибавилось, если только это возможно, кажется, что толпа, размножаясь делением, еще умножилась. Громадный черный рой, слетясь на божественный мед, жужжит, гудит, копошится, ворочается, придавленный собственной тяжестью. Никого в этом жгучем вареве не найдешь, подумал Рикардо Рейс, почувствовав, что готов смириться, встретит он Марсенду или нет — совсем и не важно, подобные вещи лучше всего вверить попечению судьбы: угодно ей будет, чтобы мы встретились — мы и встретимся, даже если будем прятаться друг от друга, и тотчас глупыми показались ему собственные мысли: ведь Марсенда, если и приехала, не знает, что я — здесь, стало быть, прятаться от меня не будет, и, значит, увеличивается вероятность встречи. Аэроплан все кружит в поднебесье, в воздухе порхают, снижаясь, разноцветные бумажки, и никто на них теперь не обращает внимания, кроме тех, кто только что пришел и для кого это — в диковинку, как жаль, что не поместили на листовку тот рекламный рисунок из газеты, в высшей степени были бы тут уместны доктор с эспаньолкой и болезненная дама в рубашке, всем видом своим словно говорящая: Ах, принимала бы я «Бовриль», не была бы такой, а ведь здесь, в Фатиме, хватает тех, кому гораздо хуже и для кого склянка чудодейственного снадобья стала бы истинным подарком судьбы. Рикардо Рейс снимает пиджак, обмахивает шляпой набрякшее от прилива крови лицо, и, почувствовав внезапно, как свинцовой тяжестью налились ноги, отправляется искать и находит тень, он не один такой — рядом пережидают послеполуденный зной и другие богомольцы, пребывающие в полном изнеможении от долгого перехода, который сопровождался громогласными молитвами, надо ведь восстановить силы, потребные для выноса образа Богоматери, для шествия со свечами, для долгого ночного бдения при свете фонарей и плошек. И Рикардо Рейс немного поспал, привалясь к стволу оливы, склонив голову на мягкий мох. Но вот он открыл глаза, увидел меж ветвей синее небо, вспомнил виденного им на полустанке худенького мальчика, которому бабушка, наверно — да, конечно, бабушка, по годам кем же ей еще быть? — говорила «сыночек», интересно, что он сейчас делает? — да уж, наверно, разулся, по приезде в деревню первым делом хочется снять, скинуть башмаки, а потом побежал на речку, и бабушка, вероятно, сказала: Сейчас купаться не ходи, жарко очень, но он и ухом не повел, да и она не ждала, что он послушается, мальчишки в этом возрасте жаждут свободы, им невмочь под мамкиной юбкой сидеть, они швыряют камнями в полевых мышей и убивают их без зазрения совести — зазрения же вкупе с угрызениями явятся потом, да поздно будет, ибо для полевок и прочих зверьков воскресения нет. Все кажется нелепым Рикардо Рейсу, и прежде всего — эта поездка из Лиссабона в Фатиму, поездка, похожая на погоню за миражем, хотя заранее известно, что это — мираж и есть, нелепо и это сидение под оливой среди незнакомых людей, сидение и ожидание невесть чего, эти мысли о мальчике, которого видел мельком на сонном железнодорожном полустанке, это внезапное желание стать таким, как он, ковырять в носу, шлепать по мелководью, рвать цветы, любоваться ими и тотчас забывать, лазить по чужим садам, убегать с криком и плачем от сторожевых собак, носиться за девчонками, задирая им юбки, потому что им это не нравится или нравится, но они делают вид, будто нет, и внезапно сознавать, что — нет, ты делаешь это ради собственного бессознательного удовольствия: Когда я жил на самом деле, пробормотал Рикардо Рейс, и пристроившийся по соседству паломник решил, что это — такая новая молитва, пока еще не запущенная в серию.
