— Ничего. Все в порядке. Не распускай нюни.
Надвигалась зима — конец декабря, хмурый и темный.
Как всегда опаздывая, я торопливо сбегал по ступеням в своих калошах, чтобы окунуться в туманное пасмурное утро, и устремлялся к трамвайной линии, когда мрак едва отступал, уползая через дырявое сито туч. В девять часов, завершив первый тур утренней суеты, я мог позволить себе завтрак в гадючнике у Мэри, где стены были обшиты жестью, кресла поломаны, а свет загораживала слишком громоздкая утварь.
Субботним днем я тоже выбрался к Мэри. Радио гремело, транслируя оперу из Нью-Йорка. Музыкальное сопровождение входило в стоимость еды. Из пения можно было понять, что некий бургундский герцог, заточенный в темницу в Брюгге, пригласил художника, дабы тот разукрасил стены его узилища золотым орнаментом с головками ангелов и душеспасительными изображениями религиозных сцен. Такого рода помощь страдальцам ныне распространена повсеместно — ее, считай, бесплатно предоставляет пресса и радио. Впрочем, я почти и не слушал оперу, отмечая только мощный звук и поставленные голоса.
Но тут появился посланец от Хэппи Келлермана — чернорабочий, сообщивший, что меня приглашают к телефону.
По просьбе Мими звонила медицинская сестра больницы в Саут-Сайде.
— Что случилось? Когда ее положили?
— Она у нас со вчерашнего дня, — отвечала женщина, — и все прекрасно, но она хочет вас видеть.
Я повернулся к Саймону, подозрительно, с иронией и явным неодобрением прислушивавшемуся к разговору и ожидавшему его окончания, чтобы заранее презрительно отвергнуть все мои объяснения, и сказал, что мне придется уйти пораньше, чтобы навестить в больнице друга.
— Что еще за друг? Или это твоя шлюха, блондинка-беспризорница? Знаешь, дружок, ты перешел всякие границы! Как это тебя угораздило с ней связаться? Не многовато ли — две девочки одновременно? Вот почему в последнее время ты сам не свой. Одна тебе не дает, так ты решил с другой взять реванш? А может, дело и того хуже? Может, ты еще и влюбился? Это было бы очень на тебя похоже — влюбиться! Ах, он изнемогает от любви! Он всем готов пожертвовать ради ее прекрасной задницы! А трахать ее без обязательств на всю жизнь ты не мог?
— Зачем ты все это говоришь, Саймон? Это все не то и не так! Мими больна и хочет меня видеть.
— А если можно и так ее трахать, чего спешить с женитьбой? — вмешался Хэппи.
— Ну, если они об этом узнают… — прошипел Саймон так, чтобы он не услышал.
На лице его мелькнула удовлетворенность, и я понял, что для себя он уже разрулил последствия истории и все решил — он меня отринет. Что же до его замыслов, которыми он делился со мной в день свадьбы, — объединить наши усилия на пути к успеху, — то он, видимо, от них отказался, посчитав, что, действуя в одиночку, добьется большего.
Но в тот момент меня все это не слишком занимало — я думал о Мими в больнице. Я был уверен, что хитрость ее удалась и докторов она обштопала.
Уже к вечеру я вошел к ней в палату. Завидев меня в дверях, она щелкнула пальцами, подзывая поближе, и попыталась сесть.
— Ну что, все получилось?
— Еще бы! Ты разве сомневался?
— И как теперь? Все наконец позади?
— Меня зря разрезали, Оги. Там все нормально, и придется начинать все снова.
Поначалу я не понял. Стоял оглоушенный — дурак дураком.
С едкой горечью и дьявольским сокрушительным сарказмом она сказала:
— Видел бы ты, как они меня поздравляли с тем, что ребенок нормальный! Что это не внематочная. Выстроились в ряд: доктор, ассистенты, сестры, — праздник, да и только! Они думали, что я на седьмом небе от счастья, онемела от восторга, а я даже наорать на них не могла. Только плакала. Такая досада!
— Так зачем же было ложиться на стол? Ты-то все знала! Знала, что симптомы выдуманные!
— Нет! Я не была уверена! Ничего я не выдумывала! Симптомы действительно были. Может, из-за этой чертовой инъекции. Я боялась упустить шанс. А уж когда положили на стол, решила, что они меня прооперируют, а они не стали.
— Конечно, не стали! И не могли — дело-то подсудное! В этом вся и загвоздка.
— Понимаю, понимаю. Я считала, что как-нибудь проскочу! Такой план был хороший… Очередная моя блестящая задумка…
Она уже не плакала, но глаза покраснели от слез и нос тоже покраснел, но это не портило ее броской красоты и даже придавало ей утонченность страдания, благородный оттенок жертвенности — женщина, принесшая себя на алтарь любви.
— Сколько ты думаешь здесь пролежать, Мими?
— Не так долго, как они рассчитывают. Некогда.
— Но ведь надо, Мими!
— Нет-нет, а не то будет поздно. Еще немного, и я оклемаюсь. А ты позвони пока тому мужику и запиши меня к нему на конец следующей недели. К тому времени я поправлюсь и все это выдержу.
Мне это казалось глубоко неверным — но что поделаешь? Меня ужасало столь смелое экспериментирование с собственным телом. -
— О, ты, наверно, считаешь, что женщине больше пристало быть хрупкой и нежной. Я и забыла, что ты, кажется, в женихах ходишь!
— Но может быть, стоит подождать, пока они сами тебя отпустят?
— Они говорят — десять дней. А если так долго валяться в постели, так вконец ослабнешь. Ненавижу эту палату и этих сестер — просто сияют от предстоящего мне счастливого события! Вынести невозможно! Все нервы тут истреплешь. У тебя баксы найдутся?
— Не густо. А у тебя?
— Нет даже половины того, что нужно. И взять неоткуда. А дай ему на доллар меньше — он и пальцем не пошевелит. Я уж знаю. И у Фрейзера тоже нет денег.
— Попасть бы к нему в комнату — я бы взял кое-какие из его книг и продал. Там есть ценные.
— Ему бы это не понравилось. Да и попасть ты не сможешь.
На секунду отвлекшись от своих забот, она вдруг заглянула мне в глаза и коротко усмехнулась:
— Ты на моей стороне, да?
Необходимости в ответе я не почувствовал, а она продолжала:
— Ты ведь знаешь, каково это любить, верно?
И она поцеловала меня с чувством и даже с некоторой гордостью. На глазах у всех — и больных, и посетителей.
— Знаешь, — сказал я, — деньги достать можно. Сколько долларов тебе не хватает до ста?
— По меньшей мере пятидесяти.
— Добудем.
Самым легким из известных мне способов была кража книг. Я не хотел ни у кого одалживаться, особенно у Саймона.
Не откладывая я отправился в центр. Было еще не так поздно. Вечер сверкал электрическими огнями, мерцал снежинками, сотрясался промышленным гулом заводских корпусов — почти сплошь стеклянных, — возведенных над просторами прерий, где однообразный снежный покров там и сям пробивают мерзлые зимние ветки, а ветер закручивает белые вихри и гонит их к сверкающему синевой морозному озеру, к убегающим в темную даль рельсам.
Я отправился в магазин Карсона на Уобаш-авеню; в книжном отделе на первом этаже было жарко и оживленно: припозднившиеся покупатели толпились под посеребренными веточками плюща и рождественскими колокольчиками. Я действовал как обычно — сноровисто, чтобы не привлекать к себе внимания. Не долго думая я выбрал антикварного Плотина и роскошное английское издание «Энеиды», стоившее очень дорого и гораздо больше проставленной на нем цены. Я снял книги с полок, полистал, осмотрел их переплет и, сунув под мышку, как ни в чем не бывало отправился к выходу на Уобаш-авеню. Шагнул в открытый сегмент вертящейся двери и уже начал движение, как вдруг все застопорилось: я застрял всего в нескольких сантиметрах от выхода на улицу. Я обернулся, подозревая худшее и уже представляя себе полицию, судебное заседание и тюрьму — все вплоть до года в Брайдуэлле. Но позади меня стоял Джимми Клейн, с которым я не виделся бог знает сколько времени. Это он остановил вертушку и теперь делал мне знаки, чтобы я подождал на улице. Взгляд, которым он смотрел на меня из-под фетровой шляпы, выражал полное понимание ситуации, как и, видимо, привычный ему жест: движение указательного пальца вниз — дескать: «Выйди и там жди». По этим приметам я понял, кем он стал: охранником в магазине. Разве Клем Тамбоу говорил мне, что работает у Карсона? Однако раздумывать было некогда. Первым долгом надо вырваться из ловушки. На улице я передал Джимми книги. Он торопливо бросил:
— На углу у светофора!
Я увидел, как он поспешно ринулся обратно в вертушку. Вид у него был не рассерженный, он словно ждал этого и был во всеоружии. Стоя в толпе у светофора, я, несмотря на холод, обливался потом, коленки мои дрожали и подгибались, но я был счастлив, что обошлось. Вспомнилось, как Бабуля остерегала меня против Джимми, говоря, что тот проходимец. Так или иначе, о правонарушении он знает не понаслышке.
— Ну вот, — сказал Джимми, возвращаясь. — В ответ на мой окрик ты бросил книги и был таков. Лица твоего я не разглядел, но отправился следом, надеясь отыскать. Ясно? А теперь пойдем к Томсону, что на Монро. Сначала ты, а я следом.
