— Если ты не станешь в этом участвовать, то тебя убьют не в Германии, а здесь! Ты видел сегодняшнюю газету?
— Там пишут, что я сегодня умру? — спросил Ка, улыбаясь.
Сунай показал Ка последний номер городской газеты «Граница», который он видел вчера вечером.
— Безбожник в Карсе! — прочитала Фунда Эсер как в театре.
— Это вчерашнее первое издание, — сказал Ка уверенно. — Потом Сердар-бей решил сделать новый выпуск и исправить положение.
— Он не выполнил своего решения и утром распространил первое издание, — сказал Сунай. — Никогда нельзя доверять словам журналистов. Но мы тебя защитим. Сторонники введения шариата, которым не хватает сил, чтобы справится с военными, первым делом захотят убить атеиста, прислужника Запада.
— Это ты захотел, чтобы Сердар-бей написал эту статью? — спросил Ка.
Сунай бросил на него полный обиды взгляд, подняв брови и поджав губы, словно честный человек, которого оскорбили, а Ка заметил, что он очень счастлив оттого, что находится в положении сметливого политика, занимающегося мелкими интригами.
— Если ты дашь слово охранять меня до конца, то я буду посредником, — сказал Ка.
Сунай пообещал и, обняв, поздравил Ка с тем, что он вступил в ряды якобинцев, сказал, что два телохранителя никогда не будут отходить от Ка.
— Если понадобится, они тебя и от самого себя защитят! — добавил он с воодушевлением.
Они сели, чтобы поговорить о деталях посредничества и о том, что нужно сделать, чтобы убедить Кадифе, а также выпили ароматный утренний чай. Фунда Эсер была так рада, словно к театральной труппе примкнул знаменитый и блестящий актер. Сунай немного поговорил о силе "Испанской трагедии", но Ка совершенно об этом не думал, он смотрел на удивительный белый свет, лившийся с улицы из высокого окна швейного ателье.
Уходя из ателье, Ка увидел, что к нему приставили двух огромных вооруженных солдат, и испытал разочарование. Ему хотелось, чтобы по меньшей мере один из них был офицером либо шикарно одетым полицейским в штатском. Он видел однажды известного писателя, ко горый выступил на телевидении, сказав, что турецкий народ — дураки и что он вовсе не верит в ислам, а рядом с ним были шикарно одетые и подготовленные телохранители, которых в последние годы его жизни предоставили ему власти. Они не только несли его сумку, но и торжественно открывали дверь перед ним, что, как верил Ка, известный писатель-оппозиционер заслужил, а также держали его под руку на лестнице и ограждали его от слишком любопытных почитателей и врагов.
А солдаты, которые сидели рядом с Ка в военной машине, вели себя так, как будто они его не охраняют, а задержали.
Как только Ка вошел в отель, он вновь ощутил чувство счастья, охватившее всю его душу, и хотя ему захотелось немедленно увидеть Ипек, ему сначала нужно было найти какой-то способ поговорить с Кадифе наедине, поскольку скрывать что-то от Ипек означало, пусть и небольшое, но предательство их любви. Однако, встретив Ипек в холле, он забыл о своих намерениях.
— Ты красивее, чем я тебя помню! — сказал он, с восхищением глядя на Ипек. — Меня позвал Сунай, хочет, чтобы я был посредником.
— В чем?
— Вчера вечером был пойман Ладживерт! — сказал Ка. — Почему ты отворачиваешься: нам ничего не грозит. Да, Кадифе расстроится. Но что касается меня, это меня успокоило. — Он быстро рассказал ей о том, что слышал от Суная, и объяснил, что это был взрыв и звуки выстрелов, которые они слышали ночью. — Ты ушла утром, не разбудив меня. Не бойся, я разберусь с этим, никто не пострадает. Мы поедем во Франкфурт и будем счастливы. Ты поговорила с отцом?
Он сказал ей, что будет заключена сделка и для этого Сунай отправит его самого к Ладживерту, главным условием является, что он сначала поговорит с Кадифе. Чрезмерное беспокойство, которое он видел в глазах Ипек, означало, что она волнуется из-за него, и это ему понравилось.
— Через какое-то время я пришлю к тебе в комнату Кадифе, — сказала Ипек и ушла.
Поднявшись в комнату, он увидел, что постель застелили. Вещи, среди которых он вчера провел самую счастливую ночь в своей жизни, бледная лампа на треножнике, выцветшие занавески сейчас были в совершенно ином снежном свете и безмолвии, но он все еще мог вдыхать запах, оставшийся в комнате после ночи любви. Он бросился на кровать и, глядя в потолок, попытался понять, какие беды могут его постигнуть, если он не сможет убедить Кадифе и Ладживерта.
Как только вошла Кадифе, она сказала:
— Расскажи, что ты знаешь об аресте Ладживерта. Его мучили?
— Если бы его мучили, то меня бы к нему не отвели, — сказал Ка. — Скоро отведут. Его поймали после собрания в отеле, а больше я ничего не знаю.
Кадифе посмотрела из окна на улицу, на заснеженный проспект.
— Сейчас ты счастлив, а я теперь несчастлива, — сказала она. — Как все изменилось после нашей встречи в кладовой.
Ка вдруг вспомнил, как вчера после полудня они встречались в 217-м номере отеля и как перед выходом из комнаты Кадифе вытащила пистолет и раздела его, словно это был очень старый и сладкий миг, связывавший их друг с другом.
— Это не все, Кадифе, — сказал Ка. — Люди из окружения Суная убедили его в том, что Ладживерт замешан в убийстве директора педагогического института. В Карс даже прислали дело, в котором есть доказательства, что именно он убил в Измире телевизионного ведущего.
— Кто эти люди, которые окружают его?
— Несколько сотрудников Разведывательного управления в Карсе… И несколько военных, связанных с ними… Но Сунай не находится полностью под их влиянием. У него есть свои цели, связанные с искусством. Это его слова. Сегодня вечером он хочет сыграть одну пьесу в Национальном театре и дать тебе роль. Не кривись, слушай. Будет прямая трансляция по телевидению, будет смотреть весь Карс. Если ты согласишься сыграть, а Ладживерт убедит студентов лицея имамов-хатибов и они придут на спектакль, будут сидеть тихо, прилично, смотреть и хлопать там, где надо, Сунай тут же отпустит Ладживерта. Все будет забыто, никто не пострадает. Он послал меня в качестве посредника.
— Что за пьеса?
Ка рассказал об "Испанской трагедии" Томаса Кида и сказал, что Сунай предупредил, что изменил и адаптировал пьесу.
— Уже многие годы во время турне по Анатолии он адаптировал Корнеля, Шекспира и Брехта на свое усмотрение, соединяя пьесы с танцем живота и с неприличными песнями.
— Должно быть, во время прямой трансляции я буду женщиной, которую изнасилуют, чтобы началась кровная вражда.
— Нет. Ты будешь девушкой-мятежницей, которая, закрывая голову, как испанская дама, устает от кровной вражды и однажды, в момент гнева, сбрасывает свой платок.
— Здесь, для революционности, необходимо не снимать платок, а надеть его.
— Это пьеса, Кадифе. И ты сможешь снять платок, так как это спектакль.
— Я поняла, чего они хотят от меня. Даже если это и пьеса и даже если в пьесе будет пьеса, я не сниму платок.
— Послушай, Кадифе, через два дня снег прекратится, дороги откроются и осужденный в тюрьме попадет в руки безжалостных людей. И тогда ты не увидишь Ладживерта до конца своих дней. Ты подумала об этом?
— Я боюсь, что если подумаю, то соглашусь.
— К тому же под платок ты наденешь парик. Никто не увидит твоих волос.
— Если бы я собиралась надеть парик, я бы сделала это давно, как другие, чтобы попасть в институт.
— Сейчас вопрос не в том, чтобы сохранить чувство собственного достоинства при входе в институт. Ты сделаешь это для того, чтобы спасти Ладживерта.
— Интересно, а захочет ли Ладживерт, чтобы я устроила его освобождение, открыв голову?
— Захочет, — ответил Ка. — То, что ты откроешь голову, не нанесет вред чувству собственного достоинства Ладживерта. Потому что о ваших отношениях никто не знает.
По гневу в ее глазах он понял, что смог попасть в больное место Кадифе, и потом Ка увидел, что она странно улыбнулась, и испугался этого. Его охватил страх и ревность. Он боялся, что Кадифе скажет ему что-нибудь сокрушительное об Ипек.
— У нас немного времени, Кадифе, — сказал он, охваченный все тем же странным страхом. — Я знаю, что ты понимающая и умная девушка и сможешь с радостью выйти из этой ситуации. Я говорю тебе это как человек, многие годы живший жизнью политического ссыльного. Послушай меня: жизнь проживают не для принципов, а для того, чтобы быть счастливым.
— Но без принципов и веры никто не может быть счастлив, — сказала Кадифе.
— Верно. Но в таком тираническом государстве, как наше, где люди не имеют никакой цены, уничтожать себя ради того, во что веришь, — неразумно. Великие принципы, верования — все это для людей из богатых стран.
— Как раз наоборот. В бедной стране людям не за что ухватиться, кроме их веры.
Ка не сказал то, что подумал: "Но то, во что они верят, — неправда!" Он сказал:
