— Что жалко?
Он не стал менять навязанных много правил и откликнулся не сразу, с естественной для него ленцой, к которой, впрочем, сейчас была подмешана ленца напускная.
— Матвея жалко, — сказал он коротко.
Это означало, что я должна была спросить: почему, и я спросила:
— Почему?
— Толковый парень был. Мог бы сделать что-нибудь, реализоваться, и вот так все впустую, в песок.
Я чувствовала, что он все же добился своего, и я завожусь.
— Как ты можешь судить о человеке только лишь потому, что он не отвечает твоим извращенным критериям успеха. На себя бы посмотрел или на меня, вот я точно отвечаю, хуже не бывает.
Моя внутренняя, странно прижившаяся во мне злость, наконец нашла время и, главное, объект для выплеска.
— Ты как раз ничего, — он оторвался от дороги и посмотрел на меня, как бы оценивая, — бывает хуже.
И он еще говорил что-то о женском цинизме, метнулось у меня в голове. И хотя в его голосе слышались шутливые нотки, и он вовсе не хотел скандала, наоборот, пытался разрядить нависшее напряжение, меня уже было не удержать.
— Странная у тебя все же манера, — начала я с другого конца, — стричь всех под свою гребенку. Представь себе, Марк, люди разные, у них разные представления, разные цели. Для них твои цели — тьфу, пустое, нестоящее дело, и позволь им, пожалуйста, жить, как они хотят, не навязывай своих догм. И не смей презирать людей или говорить о них снисходительно только лишь потому, что они другие...
— Я не презираю, — сказал Марк, но спорить не стал, или я ему не дала.
— Мм, может быть, твои цели безразличны, они их не волнуют, более того, — кажутся идиотичными. И мы с тобой тоже кажемся идиотами.
— Я не об этом, — возразил спокойно Марк. — Я только о том, что Матвей производил впечатление способного парня и...
Но я опять не дала ему закончить, зная все слова наперед.
— Странный ты. Говоришь о вещах, которых сам наверняка не понимаешь.
Я не пыталась приглушить ни пренебрежение, ни снисходительность. Так они и прозвучали.
— Например? — удивился он.
— Например, что такое способность, что такое талант. Я ринулась врукопашную и не боялась.
— Это интересно. Чего же я не понимаю?
В первый раз за долгое время я услышала в его голосе хоть какое-то чувство, пусть лишь любопытство, но все же. Ну и хорошо — пусть полюбопытствует.
Я понимала, что ни Матвей, ни сам спор больше не имеют значения. Главное, я должна была доказать ему, что время прошло, что многое изменилось, и я теперь ему ни в чем не уступаю: ни в умении мыслить, ни в умении выразить свою мысль. Более того, я превосхожу и могу доказать свое превосходство прямо сейчас, да и вообще в любой момент. То непрекращающееся соперничество, которое присутствовало в нашей работе, где сама работа была лишь его частью, сейчас овладело мной полностью, найдя для себя новое поле для битвы.
— Дело в том, — начала я, — что ты понимаешь талант слишком однобоко, ты видишь в нем лишь умение и возможность творить. Ты не понимаешь, что творчество более сложный процесс, что оно, в свою очередь, может разбиваться на составляющие.
Марк не перебивал и, казалось, слушал меня внимательно.
— К тому же, — продолжала я, — составляющие эти независимы и не связаны между собой.
— Ну, и что это за составляющие? — наконец прервал меня Марк.
— Человек может обладать талантом глубоко и сильно чувствовать, который можно назвать: талантом восприятия жизни. Это тот случай, когда, человек ощущает скрытые процессы жизни, которые другим людям, не обладающим этим талантом, недоступны. Когда...
— Понятно, понятно, — перебил меня Марк, пытаясь ограничить мою мысль. Но я решила не поддаваться.
— Когда человек понимает жизнь, все ее мельчайшие нюансы, ее повороты и будущие ее ходы. Но есть не связанный с ним другой талант — талант выражения жизни. Когда человек тем или иным способом, используя те или иные инструменты, может выразить именно свое ощущение, свое понимание жизни. Просто инструменты могут быть разные: слово, музыка, поэзия, формула, логика и так далее.
Марк молчал, и я злорадно подумала, что ему, по сути, нечего возразить или добавить.
— Но, если даже человек и владеет одним талантом, он не всегда, к сожалению, владеет обоими. В том-то и проблема.
Есть люди, которые обладают талантом восприятия, но не обладают талантом выражения, и это часто несчастные люди. Потому что, чувствуя и понимая глубоко, они не могут свое понимание выразить, вынести наружу, освободиться от него. И это мука, это, наверное, действительно больно. А из тех, которые, наоборот, имеют талант выражения, но не владеют талантом чувствовать, из тех получаются талантливые графоманы, научные функционеры и прочие демагоги, которые в общем, тоже нужны, так как разнообразят фауну этого мира. Кстати, Матвей, если я правильно его понимаю, — вернулась я к тому, с чего начался разговор, — обладает умением чувствовать, но у него, может быть, не развито умение выражать свои чувства.
Мне тут же стало жалко Матвея, и я решила ему хоть чем-то помочь, хотя бы надеждой:
— Хотя, возможно, он еще не нашел свою среду, через которую смог бы выразить свое понимание, и, возможно, еще найдет.
— А те, кто имеют оба таланта? — спросил Марк. Голос его изменился, стал ровнее, спокойнее и даже как-то ближе. Мы остановились у светофора.
— Те счастливчики с обоими талантами... — Я задумалась. Мне показалось, что когда-то это все уже происходило — и разговор, и ровный голос собеседника, и фраза, которую я собиралась произнести. Где? Когда? — я не помнила. «Нас мало избранных...» — вдруг метнулась в голове строчка. Подумать только: все уже было, и ничего нового быть больше не может. — Тех мало, и они... — Я опять помолчала. — И они ответственны.
— За кого? — спросил Марк. Но это был простой вопрос.
— И за себя, и за тех, кто рядом. За все, к чему прикасаются.
— Почему? — снова спросил Марк, и это был третий короткий вопрос подряд. Я не спешила, я хотела найти точный ответ.
— Ладно, не отвечай, и так понятно, — остановил меня Марк, и я облегченно вздохнула. Мы молчали почти до дома; у меня было победно на душе от мысли, что этот фронт, хотя бы этот, я все же прорвала. Злость, смягченная сознанием моего преимущества, слегка стихла и вернулась в привычные для нее рубежи.
— Ты все это могла сказать, — наконец проговорил Марк, когда мы подъехали, — не вкладывая столько раздражения и, — видно было, он подыскивает слово, — неприязни.
Я пожала плечами, мне нечего было ему ответить.
Вечер, проведенный у Катьки, мгновенно забылся. На него навалились неизменные будни, наслаиваясь друг на друга днями библиотечной отсидки, а потом неизбежными семинарами, где Марк, как всегда, расчленял на куски то, что я наворотила за неделю. И снова все повторялось: слезящиеся, воспаленные глаза в вечно утомленном электрическом свете библиотеки, и опять работа, работа.
Так прошло еще три или четыре недели. Заканчивался май, началась сессия, меня до нее, конечно, не допустили, и вообще мое пребывание в университете стало под вопросом.
Я опять говорила с заведующим кафедрой, мне пришлось признаться, что я работаю над большим проектом, он поинтересовался над каким, но я отделалась общими словами. В результате я вымолила у него еще месяц, чтобы сдать все задолжности, хотя он и засомневался, что за месяц можно справиться с таким объемом.
Конечно, я никакими задолжностями заниматься не стала, у меня через три дня предстояло новое обсуждение с Марком, и я уже подобралась к очередному, новому рывку, я уже определила натренированным чутьем, что он где-то близко, что до него легко дотянуться, лишь знать, куда протянуть руку.
Я просидела в библиотеке до сумерек, потом еще несколько часов и к середине ночи решила перенести поиск на утро. Я нашла решение назавтра к концу дня, не удивившись нисколько, вернее, удивившись, что мне потребовалось больше времени, чем обычно. Оставшиеся дни я, как всегда, потратила на его разработку, на расширение этого маленького, упорно не поддававшегося, но наконец пробитого отверстия, на его углубление, на исследование, какие отростки от него отходят, зная заранее, что именно отростки и привлекут пристрастное внимание Марка. У меня не хватило времени на плакаты, и я подумала, что на этот раз Бог с ними, обойдется и без наглядной агитации.
Тем не менее Марк был разочарован, что плакатов нет, что я чего-то недоделала, и разочарование свое не скрывал, а, наоборот, выпячивал. Казалось, он мстил мне за то, что я опять, в какой-то бесчисленный очередной раз нашла и опять вернулась с решением, и ничего он не может со мной поделать.
Слушал он меня, как обычно, с ленивым вниманием, как будто выполняя неприятную, но необходимую обязанность, перегнув тело от стула к самому краю стола и поддерживая себя в такой перекошенной позе с помощью руки, локтем, упирающимся в стол, а кистью — в щеку. Ладонь его, сильно расплющив щеку, изменила форму лица, и от сдвинутой, натянутой кожи глаз потерял способность моргать, и, возможно, от этого остекленевшего глаза лицо приобрело вид застывшей маски, что усиливало и без того не скрываемое выражение безразличия.
