— А что же было?
— Вот бы и разобраться в этом. Я слышала о таких историях.
— Хорошо, я займусь этим делом, — сказал Максимов. — Но если вы мне понадобитесь, я вас приглашу, и вы, ни о чем не спрашивая, должны немедленно выехать ко мне. Договорились?
Он смотрел на меня, как удав. Вызывающе смотрел, и я поняла, что он меня испытывает, и я ответила ему:
— Хорошо, я согласна".
По мере того как я читал эту Любину исповедь, мне делалось не по себе. Я знал Максимова. Знал его игровой нрав: уж если что решит, то остановить его невозможно. А что он задумал, куда решил втянуть Любу, чего он хочет добиться — этого я не ведал. Только чувствовал: уводит он от меня Любу. Был момент, когда я сел писать письмо, в котором просил Любу не связываться с Максимовым. А потом изорвал письмо в клочья: как будет, так будет…
Позже я узнал о тщательном расследовании, которое провел Максимов. Его материалы были опубликованы, а судьи Лапшина наказаны. Один из разделов этого материала так и назывался: "Подтасовки и фальсификации в приговоре народного суда Энского района". Этот раздел начинался так:
"Приговор по делу О. И. Лапшина полностью не соответствует ходу судебного разбирательства, его доводы необъективны, противоречивы и свидетельствуют об одностороннем тенденциозном подходе судьи Колотиловой к подсудимому.
Так, на первой странице, шестой абзац, судья Колотилова умышленно в нарушение ст. 68 УПК РСФСР не указывает точно время "преступления": "20 октября 1983 года, днем", хотя уже в обвинительном заключении время "преступления" было определено точно — "20 октября 1983 года около 13 часов", что подкрепляется показаниями "потерпевшей" Непрошеной на предварительном судебном следствии ЛД 40–42 (очная ставка), а также в акте судебной экспертизы ЛД 4, ЛД 37–39. Колотиловой понадобилась эта фальсификация, потому что уже в зале суда свидетели защиты доказали алиби Лапшина, который с 12 до 16.00 20 октября 1983 года находился в издательстве "Планета", где вместе с редактором Хрипуном работал над рукописью. Колотилова подделала показания Непрошевой, изъяв ее показания о ее якобы звонке Лапшину в 12.00 и приходе в 13.00 к нему на квартиру, где она находилась с 13.00 до 15.00, что было полностью разоблачено свидетелями защиты.
Фальсифицированы также "объективные доказательства по делу", в частности, то, что Непрошева опознала голубые плавки Лапшина, в которые он был одет 20 октября 1983 года.
Однако "потерпевшая" Непрошева в своих свыше десяти упоминаниях дает разные характеристики плавок: сначала они ей показались темно-синими, затем черными, а уже в последних ее заявлениях стали голубыми. На вопрос: "Так какого же цвета были плавки?" — она ответила: "По-моему, однотонные, без рисунка, без строчки и отделки". Между тем плавки Лапшина были отделаны довольно яркой оранжевой двойной строчкой. Поскольку голубые плавки единственное вещественное доказательство, а потерпевшая обратилась в милицию полгода спустя после ее "изнасилования" и не может точно помнить, какого цвета были плавки, то есть не может их опознать, то вряд ли это вещественное доказательство может быть вещественным подтверждением совершенного преступления".
Максимов также отметил, что в протокол судебного разбирательства умышленно не вошли следующие показания Непрошевой:
— Я позвонила ему сама.
— В комнате было жарко, он предложил мне принять душ. Я заперлась в ванной и приняла душ, а он мне крикнул из кухни: "На вешалке висит махровый халат". Я надела халат.
— Он был очень вежлив, и, когда я ему сказала: "Не надо", он перестал меня трогать.
— Я выпила четыре стакана вина, но пьяной совсем не была.
— Мне было приятно, когда он рассказывал об искусстве и гладил меня по спине.
— Он сказал мне, что может с точностью до микрона определить мой вес. Я сказала, что ни за что он не определит, и мы поспорили. Он поднял меня на руки, я, естественно, обняла его за шею, и тогда он насильно меня поцеловал.
— Я сказала, что он такой, как все, а я думала, что он совсем другой, а он сказал, что я вешу 51 кг и четыреста грамм. Я сказала ему, что он ошибся ровно на полкило, а потому он проспорил, а я выиграла американку.
— Он мне не угрожал и не ударил.
— Никаких следов насилия, то есть синяков, не было.
— На мне ничего не было разорвано.
— Был он очень сильный, и я не могла ему помешать.
— Потом он читал мне стихи и показывал картинки.
— Я не помню, какая у него обстановка в комнате.
— Мне моя подруга-одноклассница Китова написала в тетради по физике, — тетрадь уже закончилась, и я собиралась ее выбрасывать, — что если я не напишу против Лапшина, то сама увижу небо в клеточку, а друзей в полосочку…
— Китова дружит с ребятами из прокуратуры и из милиции. Мы иногда катались с ними на лодках.
— Китова, еще когда мы были в девятом классе, предлагала мне начать взрослую жизнь, но я отказалась, и мы даже поссорились.
Максимов встретился с Китовой и Непрошевой. Обе девушки признались в том, что их заставили дать ложные показания. Заставили оклеветать Лапшина.
Я получил восторженное письмо от Любы. Сплошные восклицательные знаки. Все шестое отделение милиции, прокуратура и другие следственные органы замешаны в преступных делах! Оказалась причастной к их преступной деятельности и Лариса Китова. Она участвовала в шантаже, в спекуляции и в каких-то валютных махинациях. И вот тут-то Максимов вызвал Любу. Она нашла Ларису Китову. По договоренности с Максимовым Люба уговаривала ее написать все как было по делу Лапшина. "Я потом тебе расскажу, — писала Люба, — какая история у меня с нею приключилась, но бумагу она все же написала. Какой же подонок этот Аристов! Откуда же берется столько мерзости у людей, наделенных властью?! Когда же это все кончится на нашей земле?!
А вчера я узнала от сестры Максимова, что сам Максимов смертельно болен: рак. А мне он сказал:
— Так хорошо на сердце теперь…
Напиши ему, мой милый, мой любимый, мой самый лучший…"
В "Известиях" появилась статья Максимова, где полностью опровергался приговор над Лапшиным. Мы радовались. А я все время хотел спросить у Лапшина: "Так все-таки у тебя было чего-нибудь с ними?"
Лапшина, конечно же, реабилитируют. А чем и как реабилитировать его страдания, его душевный надлом?!
В пятницу, перед самым Первым мая, нас освободили от работы и дали задание: написать транспаранты. Была весна. Пели птицы. Мы не торопились заканчивать работу. Хотелось в тишине отдышаться и набраться сил.
Самый большой транспарант мы повесили над фасадом клуба: "Перестройка — залог нашего обновления".
Транспарант закрепили на двух больших крючках, которые нам доставили из слесарной мастерской. На одном из этих крючков до отбоя повесился Вася Померанцев. Каким образом Васе удалось незамеченным забраться по лестнице на крышу, закрепить на крючке веревку и повеситься, так никто и не узнал. А нам дали по три наряда вне очереди за то, что мы своевременно не убрали лестницу.
Никольского освободили раньше. О нем рассказало зарубежное радио. Его называли узником совести. Мы проводили Никольского, и нам стало грустно. Я спрашивал себя: "Хотел бы я, чтобы меня защитило зарубежное радио?" Вместо ответа к горлу подкатывался комок: не нужен я зарубежному радио. И чужим не нужен, и своим. Какое же отечество мое? Отечество этих живых, сославших меня? Или отечество миллионов расстрелянных и распятых, замерзших и пропавших без вести? Моя трусливая растерянность настаивает: все же я не с теми, кто удушен и прошит пулями, а с теми, кто жаждет новой выгодной утопической лжи, кто и теперь и тогда честно "строил и перестраивал", ибо всегда я был с отечеством легальным, всегда стоял за ту единственную прописку, которая держала меня в рабстве, угнетала, корежила, давала пинка под зад всякий раз, когда я жаждал вовсе не чрезмерной свободы, а элементарных гражданских прав, элементарной раскованности духа, без которых нет ни любви, ни творчества, ни нормального человеческого самочувствия. Я спросил у Лапшина:
— А ты хотел бы, чтобы о тебе рассказало зарубежное радио?
Он рассмеялся и ответил с горечью:
— Как же грустно и подло все на нашей земле! Мы боимся собственной тени, собственных идеалов. Боимся свободы. Представь себе, я сегодня больше всего боюсь какой-нибудь неожиданности, хотя бы того же радио. Скажем, Никольский там, на свободе, вдруг даст о нас с тобой интервью для какого-нибудь "Голоса". И тогда наше освобождение тихонечко притормозят…
Но этого не произошло. Нас освободили. Предстояла еще борьба за полную реабилитацию.
