Взгляни на этот притаившийся скрипучий уют заброшенного дома, к стенам прилипают мысли, сказанные когда-то слова, прочитай, что на них написано, поскорей. Земляники-то в этом году… Два щенка, в пятнах и рыжий… Мам, а можно мне котеночка? Ну что ты поделаешь — снова всюду пролез, а уж как я весной корчевала. Голоса, хохот на террасе, молодая мама, сосед дядя Витя, тоже совсем молодой, лучшая мамина подружка Галка, и ее хахаль из Обнинска, Валентин, бабушка, чуть только старше, чем я сейчас, режутся в девятку, на деньги. Ставка — пятачок, пропуск хода — копейка. Мотыльки летят на огонь, на террасе еще не вставили стекла. Кузнечики в траве стрекочут, перебивая захлеб соловьев, комаров нет, в воздухе только разбавленный росистой сыростью ночи аромат первых ирисов, но глохнут и голоса и хохот. Одни пионы так и застывают в банке на покрытом клеенкой столе, и редко, слабо стукают о клеенку лепестки. тчк
Сядем на электричку, выйдем у Киевского вокзала.
Поплыли по Москве-реке, прямо к набережной Андреевского монастыря с голубыми только что отреставрированными куполами… Я расскажу тебе мой секрет. Проплывем еще немного, вот здесь нам выходить.
Малыши катаются на своих первых четырехколесных велосипедах, младенцы в колясках недвижно спят (в круглых розовых ртах — соски!), в середине — заросшая маргаритками клумба, по краям аллеи высокие кусты сирени — не обломанной целый второй день, сиреневой и белой, чуть в глубине два цветущих светлой пеной дерева, возможно, вишни. Но все это для отвода глаз.
В парке живет секрет. Только искать его нужно в начале июля, не раньше! Если лето выдастся холодное, лучше даже попозже. тчк
Любовь моя, в середине июля, молю тебя, съезди на дачу, купи билет на электричку, пересядь на кораблик и приплыви сюда. Приди в этот парк, пройди по центральной асфальтовой дорожке, ты упрешься в пруд и увидишь, от него отходят две толстые вытоптанные тропы, сверни на правую, пройди ровно двадцать шагов. Около старой одинокой липы вдохни поглубже — слабое благоухание донесет до тебя легкий ветер.
Запах жареного мяса не должен сбивать тебя, поэтому лучше прийти пораньше утром, когда еще совсем немного народа, и народ этот — бегуны да собачники. Ощутив аромат, иди на него, но вскоре тебе придется свернуть в сторону, прошагать без дороги, сквозь кусты, не бойся, это недолго. Аромат приведет тебя к забору, серому бетонному, объясняющему, что там давно нет парка, а есть пустырь, на котором вот уже несколько лет тянется непонятная стройка. Но забор — это то, что надо, это значит — ты правильно пришел. Посмотри чуть левее, видишь? Можно уже ничего не нюхать, все станет видно и так. Жасминовый куст, обсыпанный белыми цветами, некоторые уже опали, и земля рядом устлана прозрачным душистым одеяльцем, летним одеялом для младенцев. Для дочки, которая родится вот-вот. Это и есть мой секрет. Этот невысокий жасминовый куст, про который никто не знает. Он, конечно, немного чахлый, потому что растет в тени, к тому же у самого забора, и все-таки он живой, расцветающий каждый июль и сначала тихо, а потом все стремительней сбрасывающий свою белую одежку. Дарю тебе этот куст, запомни к нему дорогу. тчк
Так, конечно, ничего и не написала, только плакала, плакала на прощанье, улетая на вечную разлуку. Плакал и Коля — Тете в ладони, потом, как обычно, вызвал крыску Ню — ту самую, из далекого журнала в приемной доктора, и они катали ее полпредотъездной ночи на любимом велосипедике, но к утру низкий потолок «Шереметьева» все-таки навис, и вечная его полутьма, чтоб страшней было ехать.
— Завтра тоже лечу, правда, из «Домодедова», на две недели, Вьетнам, — сказал Коля уже мимо, телеграфируя, ставя ее чемодан на ленту проверки, перед регистрацией. Это и было словами прощанья, чемодан поехал — Коля развернулся и зашагал к выходу.
В июле пришли страшные вести: Ярославль разбомблен, сожжен.
Белого, сияющего церквями города больше не существовало.
Что было с ее близкими? Жив ли отец, мать? Ириша не знала.
Каждый день она ходила на телеграф, отправляла телеграммы одну за одной, рассылая их по нескольким знакомым адресам — и не получала ответа. Ехать в Ярославль было невозможно — чтобы попасть в еще недавно мятежный город, требовалось специальное разрешение, и, сколько ни билась она, сидя в бесконечных очередях, достать его не могла.
В начале сентября она получила наконец письмо от матери — писанное едва узнаваемым почерком — поначалу оно показалось Ирише безумным. Предложения были незакончены, описания событий мешались с молитвами, выплывали какие-то «он», «она», мать перескакивала, не завершив мысли. Но в достоверности изложенных в нем сведений Ириша не сомневалась. Такое нельзя было выдумать.
Отца Ильи больше не было на свете.
Это первое, что сообщала мать.
Но этому Ириша как раз и не удивилась — возможно, потому что последнее время, когда молилась об отце в церкви и подавала о нем записки, чувствовала: среди живых его нет.
Сообщив о гибели батюшки, подробно и страшно сбивчиво, мать рассказывала, что пришлось им пережить в Ярославле. Вот что вырисовывалось сквозь ее бессвязный рассказ.
Утром 6 июля матушка проснулась от трескотни, ей показалось, будто во дворе у них сваливают дрова. Она поднялась, пошла к батюшке. И застала его оживленным, светлым — каким не видела уже долгие месяцы. Отец Илья рассказал ей, что в город вошли белые, с севера наступают англичане — наконец-то началось восстание против большевиков!
В середине дня отец Илья снова пошел в город на разведку и опять вернулся веселый: белые заняли город, офицеры рассказывали, что восстания охватили и Петербург, и Москву. Тут началась страшная стрельба — батюшка повел всех, кто был в доме, прятаться в подвал и снова куда-то ушел, не слушая уговоров. А они так и просидели полдня в тесном холодном подвале, только к вечеру, когда поутихло, вернулись и переночевали в комнатах. На следующий день красные стали стрелять со Всполья и зажгли город. Начались пожары, и все-таки первую волну огня удалось потушить. Но красные снова стреляли, теперь уже зажигательными снарядами, весь день, и вскоре улицы заполыхали уже не на шутку — строения сплошь были деревянные. Горела Мышкинская, Пошехонская, Никитская, Сенная. Огонь приближался и к ним, к их Рождественской, они заметались, стали собирать вещи, тут снова явился отец Илья, с распущенными длинными волосами, измученный, бледный, но «совсем молодой и весь восторженный, почти как тогда в Оптиной», написала мать. Все это время, и день и ночь, он провел в родном Успенском соборе. На колокольне собора стояли пулеметы, шла стрельба, отец Илья служил молебны и панихиды, упрямо записывая в метрические книги имена погибших. Домой он прибежал, услышав, что горят уже Рыбинская и Владимирская — совсем рядом, нужно было искать другое убежище. Схватили самое необходимое, немного еды, воду — с батюшкой был и их соборный дьякон, отец Андрей, который, как сказал отец Илья с гордостью, даже стрелял ночью из пулемета. Отцы довели их до Вознесенского училища, посадили в подвал и снова исчезли. И опять полдня они провели в подвале, вместе с такими же беженцами и погорельцами, в полной безвестности и молитвах.
Вечером отец Андрей вернулся. Один. Почти оглохший. И говорил то слишком тихо, то, наоборот, слишком кричал.
Дьякон рассказал, что еще днем, отведя домашних в училище, отец Илья кинулся назад, на Рождественку, в свой дом, пока не сгоревший — спасать архив! Дома оставались древние рукописи, письма Голубинского, неопубликованные статьи их местного и покойного уже краеведа Якушкина, отец Илья очень хотел все это сохранить. Почему он их сразу не забрал? Отвлекся, забыл, главное — люди, родные. Когда отцы подходили к их дому, огонь охватил уже соседние строения. Отец Илья сразу пошел в кабинет, стал бросать бумаги в чемоданы, отец Андрей стоял на улице, он должен был предупредить батюшку, если пламя окажется совсем близко. Батюшка успел, выскочил с двумя чемоданами. Вместе с другими погорельцами, плачущим скотом, скулящими собаками, орущими котами, в чаду и дыму они побежали по охваченной огнем улице. В окне одного уже пылавшего дома отец Илья заметил мечущуюся женщину с красным младенцем на руках, которого она, кажется, только что родила. Дом был в огне, но женщина оставалась жива, и младенец на руках у нее извивался. Отец Илья бросил чемоданы и, воскликнув «Господи, помоги!», — кинулся в дом. Крыша обвалилась через несколько минут после того, как он зашел. Вскоре все было кончено.
На следующий день дьякон помог матушке разыскать тот дом, она перерыла длинной палкой все тлевшее еще пепелище, невзирая на кое-где занимавшийся еще огонь и рвущиеся рядом снаряды. И была вознаграждена: обнаружила сильно оплавившийся батюшкин нательный крест, который сейчас же узнала. Матушка не желала уходить с пепелища даже ночью, это было небезопасно, с большим трудом отец Андрей уговорил ее вернуться в подвал училища. На следующий день вся семья дьякона, матушка и еще несколько человек пробрались к берегу Волги, там пароходы потихоньку перевозили мирных жителей на другой берег, в безопасность. Красные регулярно обстреливали все, что двигалось по реке, но им повезло. Долго они шли потом деревнями, снова переправились через Волгу, добрались наконец и до Углича, к родным дьякона, которые и поселили матушку ради Христа.
