Паук — удивительное насекомое, почти невесомое, скромное и трудолюбивое. Питается двумя-тремя мухами в месяц, а прядет новую паутину каждый день; с большой предосторожностью вытаскивает он заранее высчитанное количество тончайших радиусов и плетет по ним поперечные нити из уникального шелка. В ожидании добычи он замирает, висит недвижимо, рассматривая четырьмя парами глаз четыре стороны света. Его органы чувств — само совершенство, тонкие волоски на ножках регистрируют даже звуковые волны. В оконной раме висела в разорванной паутине пустая оболочка мухи, свидетельство его неутомимой смертоносной деятельности.
Да, признаюсь, мне доставляло большое удовольствие наблюдать за пауками. Они выползали из щелей и щелочек в старой деревянной избушке, не беспокоили меня и занимались своим делом. Очень сознательно. Очень искусно и успешно. Очень уверенно, не сомневаясь в поставленных задачах и достигая в конце концов намеченной цели в силу своего беспримерного упорства. Мне часто хотелось иметь паучьи качества, да, я хотел бы фактически быть пауком, а не стрекозой, хотя стрекозы — красивые, их расцветка и элегантность привлекает внимание, ими любуются. При виде пауков люди содрогаются и стараются раздавить их ногой, если смеют.
Возможно, поэтому.
16.
Вплоть до праздника святого Улава я не видел Катрине.
Не до нее было, после того как нашли Марию. В доме у нас все пошло иначе, не так как прежде, хотя внешне будто бы ничего не изменилось. Раньше мы тоже понимали, что ее нет в живых, но теперь это стало неопровержимым фактом, достоверным свидетельством, безжалостно уничтожившим сомнения и иллюзии.
Тетя Линна чуть не упала в обморок, когда узнала новость. Убежала к себе, закрылась в комнате, не желала никого видеть и ни с кем говорить. Вечером мы сидели в кухне за широким столом одни, я и дядя Кристен, лицом к лицу; особенно много не говорили, не хотели мучить себя лишними разговорами, ведь все было и так ясно. Боялись также оскорбить умершую, нарушить ее покой. После обеда заходил ленсман. Труп Марии доставили во двор на лошадях, а потом повезли в центр в скорую помощь. Слух о случившемся вмиг разошелся по округе. В усадьбу сбегались люди, пришли соседи, чтобы поговорить и понаблюдать. Я видел из окна кухни Йо и его отца, они стояли и, очевидно, обсуждали с другими необычное событие. Я не хотел быть снова соучастником или собеседником. Но дядя Кристен вышел и говорил с мужчинами, кивал утвердительно головой и жал руки, был любезен и почтителен к тем, кто распространял о нем истории.
Но вечером он почти не ел и почти не говорил, а когда я собрался идти к себе, он подошел к кухонной стойке и взял маленькое ведро с молоком.
— Пойдем вместе, нам по пути, — сказал он. — Я обязан принести молоко.
Из комнаты тети Линны не доносилось ни звука.
Труп отвезли на обследование. Было установлено, что Мария утонула и что она была в положении на четвертом месяце. Следов насилия, подтверждающих, что бедняжка стала жертвой преступления, не обнаружили. На утопленнице была ночная полотняная сорочка, поэтому заключили, что она сама искала свою судьбу. Хотя официально не было заявлено о самоубийстве. Я читал репортажи в местных газетах. Слышал разговоры взрослых.
Тетя Линна пролежала в постели два дня с высокой температурой. Но потом вдруг внезапно оправилась, и опять все пошло как бы привычным чередом. Только в доме стало необычайно тихо. Я понимал, что она ходила и размышляла о неопровержимом факте: Мария действительно оказалась беременной, и, значит, слухи подтвердились. И еще я понимал, что он тоже ходил и думал о том, что он — меченый.
— Что я тебе говорил? — шептал Йо. Он пришел ко мне в избушку с одним намерением, конечно, покопаться в грязи. — Разве он не был у нее? А ты все не верил, думал болтовня… Ну, а теперь? Да еще тяжелая, на четвертом месяце. Господи помилуй! Будут брать кровь на анализ. Важно, понимаешь, установить, кто отец. Доказательство. Не сомневаюсь, так и будет!
Йо сидел на моей койке и без зазрения совести возился с мошонкой, пытаясь вызвать эрекцию. Я ненавидел его, ненавидел его детский червеобразный член, не хотел заниматься вместе с ним онанизмом; придумал нечто, сказал, что нужно закончить то, что начал перед его приходом, и, в конце концов, прогнал его. Слишком взрослый я, чтобы играть с ним в такие глупые игры.
Три вечера подряд на неделе ведро с молоком для Катрине выставлялось на кухонную стойку, и я и дядя Кристен несли его по очереди до того места, где тропинка разветвлялась. Но на третий раз я не вытерпел, незаметно пошел вслед, крался за ним по пригоркам безмолвной тенью. Я хорошо знал дорожку, часто гулял здесь, но когда подошел к повороту, ведущему к ней и полоске света, льющейся из заколдованных окон, мужество и решительность покинули меня. А что было бы, если бы я неожиданно появился и наблюдал за их оргиями по раскрашиванию? Или того хуже: а что было бы, если бы меня пригласили участвовать в них?
Я продолжал свое тайное шествие за дядей Кристеном. Его светлая рубашка служила неплохим ориентиром в наступивших сумерках. Он шел спокойно, уверенно, не колеблясь и не таясь, а я за ним — крадучись, осторожно, не смея дышать, истерзанный ревностью, завистью, презрением к самому себе. Он постучал в дверь негромко, но по-хозяйски. Она открылась. Я спрятался неподалеку в канаве и смотрел во все глаза. Он вошел. Вот и все. Но мне было достаточно, достаточно для разыгравшегося больного воображения.
Я выжидал, решил пережить все, что полагается, но увидеть развязку, конец свидания (быть может, он сейчас только ради приличия ведет разговор?..), но после получаса (действительно так долго? У меня не было с собой часов) скорчившегося сиденья в канаве не выдержал, оставил свой тайник и медленно поплелся назад — усталый, разбитый, обливаясь слезами, мучимый разного рода видениями, беспомощный и ужасно возбужденный. Прийдя в избушку, утешил себя онанированием.
Похороны прошли тихо и неприметно. После медицинского обследования трупа гроб с Марией привезли к нам и оставили на ночь на сеновале. Согласно местному обычаю ворота и двери украсили сосновыми ветками. Приготовление поминального пива вывело тетю Линну из дремотного состояния, ее словно подменили, она словно освободилась от воздействия неких злых чар. Работала как заводная: мыла, скребла, терла, чистила; произвела генеральную уборку в главной усадьбе: теперь здесь все пахло, сверкало, блестело; навела порядок в других постройках. Не забыла и о моей избушке: вымыла пол, собрала разбросанные вещи, достала из-под кровати труп несчастной птички, усеянный крошечными белыми червячками. К счастью, она не обнаружила порнографический журнальчик, бесценный дар Йо, хотя постельное белье сменила. Она сновала по дому с тряпками и полотенцами, словно грусть и тоска, охватившие ее в первые дни, способствовали теперь притоку небывалой энергии.
После поминок пригласили на кофе самых близких соседей: это были Бергсхагены и Юхансены. Пришли также Йо и Герда. Йо было не узнать: волосы гладко зачесаны назад, свежевыглаженная рубашка в мелкую клеточку, вычищенные ботинки и гольфы, правда постоянно съезжавшие вниз. Герда высоко подняла волосы и уложила их пучком на затылке. После кофе сидели и говорили обо всем, только не о том, о чем думали. Потом разошлись по домам. Фру Бергсхаген насильно увела Йо домой. Шюр Бергсхаген дал что-то дяде Кристену, когда они вышли к амбару. Герда предложила свою помощь на кухне. Я был лишним. Посидел несколько минут на своем законном месте на кухонной скамье, наблюдая за двумя, молча моющими посуду. Потом в нетерпении выбежал во двор. Слышал, как мужчины разговаривали в амбаре. По-прежнему было очень жарко. Если так будет продолжаться, то нынешнее лето войдет в историю как необычное лето. И сухо очень. И для зерна плохо.
Я ждал, когда на крыльце появится Герда, подстерегал ее, боялся упустить момент, когда она закончит возню на кухне и отправится домой. Мне нужно было с ней поговорить. Странно, но она была единственная, кто в этот печальный день владела собой, хранила невозмутимое спокойствие, будто ничего не случилось. Когда пили кафе, она два раза взглянула на меня, но тотчас же опустила глаза, таинственно улыбнувшись; груди ее заманчиво возвышались под девичьим праздничным платьем. Так я сидел на крыльце и мужался в ожидании Герды.
Но когда она, наконец, появилась, я настолько растерялся, что вымолвил только «хей» и дальше не знал, о чем следует говорить в такой печальный день. Но потом все же нашел тему, слова, точно сами по себе, выскочили:
— Хочешь посмотреть, как я устроился в избушке?
— Да. Очень даже хочу!
Она ответила чересчур поспешно и с таким энтузиазмом, что я понял, она уже заранее, до встречи со мной обдумала план действий. Может, кухня была лишь предлогом, маневром, чтобы отвлечь внимание и привести этот план в исполнение?
