– Ну, как там? Вернулись в знакомые места? Побывали в Кремле? – спросил Берг, омывая руки. – Меня всегда поражала жизнь его обитателей. Властителей таких необъятных пространств. Это же смертельная скука, которая страшнее динамита. Из этой скуки, как из яйца змеиного, вызревают и могут разрядить ее лишь грандиозные преступления. Когда раскрылись дела Сталина, я был потрясен: обнаружилось дно Истории. Сталин мог обитать в маленькой келье-комнате, но в ней концентрировалась неограниченная власть, бросавшая вызов власти Всевышнего.
Орман был удивлен этой тирадой обычно молчаливого Берга, открывшегося ему внезапно по-новому.
Орман описывал те места Полесья, в которых побывал.
Особенно взволновало Берга описание лесных дорог, по которым шли праведники из городка в городок при багровом свете заката или багряном сиянии месяца.
– Совсем недавно, – сказал Берг, – меня посетил давний брацлавский хасид. Во время войны он оказался в окружении в Брянских лесах и болотах.
Орман вздрогнул, вспомнив рассказ Альхена в лесу под Киевом.
– Целая армия там погибла, просто стерлась с лица земли, – продолжал Берг. – Человек выжил, но до сих пор он как бы не в себе. Описывал ночной лес. Месяц, бледный, как утопленник, всплывал из бездонья на поверхность синего неба ночи, словно бы вызывая из темных лесных логов подобия лунатиков. Просвеченные лунным светом, курились их тени. Они колыхались вокруг, но не были страшны, ибо, казалось, были погружены в свое небытие, и проходили сквозь человека, как он – сквозь них. У него была особая, как он говорил, лесная память. Неведомым чутьем он узнавал знаки и намеки бездорожья, и мог бродить по лесам, не боясь заблудиться. Хохот, переходивший в хрип не пугал его, ибо он знал, что это леший, то ли притворившийся сычом, то ли с сычом на плече. Все эти сычи, боровики, лешие запутывали человека, уводили в омут, но этот человек их не боялся. Сейчас, когда стало возможным туда ездить туристом, он снова побывал там. Тянет его туда как магнитом. Пришел ко мне исповедаться: хотел где-нибудь, посреди леса попроситься сойти по нужде и не вернуться. Просто сгинуть. И знаете, почему он этого не сделал? Он знал, что в какие бы дебри не зашел, выберется оттуда.
Орман опять вздрогнул, вспомнив о том, что рассказал Альхен: из той баржи смерти спасся лишь один человек. Забыл спросить, был ли тот евреем, хотя был в этом убежден.
Бродит, бродит по земле призрак Вечного Жида.
– И тут хасид произнес пророческие слова, – продолжил Берг. – «Но я знал, что нельзя искушать Святого, благословенно имя Его, ибо Он бесконечен, и Его неслышный голос нельзя заглушить».
– Вы знаете, только там, в том обнажившемся нижнем мире, – сказал Орман. – я ощутил суть великой каббалистической книги «Зоар». В ней есть существование земное, со всеми его байками, скукой, корыстью и завистью, и существование небесное, когда вся суть природы и духа разрешается с такой метафорической силой чувства и мысли, внешней соразмерности и внутренней органичности, что это чудо повергает в прах время и пространство. Это чудо не горит, но распространяется, как огонь в сухом хворосте, по всему миру. Не это ли – прообраз Несгораемого куста, обозначившего видимое присутствие Всевышнего?
У молчавшего Берга, словно впитывавшего каждое слово разволновавшегося Ормана, в уголках глаз показались слезы.
– Говорят же, – «вы не поверите», – сказал Орман. – Но вы поверите. В Киеве я встретился с моим однокурсником. Из его уст я услышал рассказ, похожий, как две капли воды, на то, что вам поведал хасид. Этот сокурсник, друг моей юности рассказал о том, что с группой людей уходит в лес – искать следы сгинувшей там Девятнадцатой армии советских войск. Но я услышал от него еще другую страшную историю. Представьте себе железную баржу, в которой перевозили нефть, пропитанную этим тяжким запахом, и в ней наглухо заперто восемь тысяч заключенных – безвинных людей. По палубе расхаживает всего три охранника. Ни еды, ни питья не передают вниз, но зато выпускают бюллетень под названием «Боевой листок». Для мертвых, трупы которых где-то, на севере, в конце пути, будут вытаскивать из трюма. Спасется один. Уверен, что – еврей. Раньше я представлял себе лишь призрак Летучего голландца. Тут же я увидел реальный образ Вечного Жида.
Цигель и не пытался думать о тех, кто был им предан.
После встречи с Бергом и желания после такого провала покончить собой, все Цигелю осточертело. Он боялся подойти к окну в салоне, так и тянуло выброситься. Замирало сердце, слабели ноги.
Жена Дина привыкла к срывам у мужа, но такая длительность депрессии была впервые, и это ее очень беспокоило.
Уже много времени он не был востребован. Связной не возникал. Накапливаемый материал жег душу все увеличивающимся страхом. Цигель поражался собственной бесшабашности: все держал дома – фотоаппарат величиной с тюбик губной помады, шифровальные блокноты, листы, на которые наносил текст симпатическими чернилами, и затем прокладывал ими фотографии семейных альбомов. Он шкурой ощущал, что от всего этого надо избавиться.
Сомнений не было: советская империя рухнула.
Самое опасное, что развал и перепашка обнажают в совершенно неожиданном свете и неожиданных местах зловонные слои сыска, фиска, шпионажа.
Продолжает ли работать эта система без прежней головы?
В газетах начали часто появляться статьи о множестве шпионов, засланных в Израиль в семидесятые годы. Об этом с большими подробностями рассказывал сбежавший в Англию генерал КГБ Олег Гордиевский. То была настоящая шпионская атака на Израиль, широкомасштабная вербовка евреев. Засылались тысячи агентов. Одни евреи были и так связаны с КГБ, как осведомители. Другие подписывали обязательство о сотрудничестве после переезда в Израиль. Большая вербовка велась среди репатриантов из СССР, которые были задействованы в течение времени. Будучи резидентом КГБ, Гордиевский слышал, что большинство этих агентов было раскрыто и осуждено. По мнению этого высокопоставленного перебежчика, эти наскоро подготовленные шпионы не нанесли большого ущерба Израилю.
Тут мурашки пошли по спине Цигеля: он-то знал, что нанес немалый ущерб, за исключением провала с Бергом, что воспринималось им как нечто истинно мистическое и потустороннее.
А Гордиевский продолжал свое: я был свидетелем того, что кураторы знали – агенты передают информацию, лишенную всякой ценности, но продолжали с ними встречаться и, обратите внимание, – в привлекательных городах Европы. Побывать в них – было лучшей наградой за службу. В Израиль на короткие сроки под прикрытием фальшивых документов засылались офицеры разведки, чтобы активизировать завербованного ими агента.
Интересно было бы знать, подумал Цигель, под какой фамилией работал Аверьяныч, когда выскочил, как черт из табакерки, за полночь в парке.
Цигеля волновало нечто, таящееся между строк этих статей о русских шпионах: кажется, в связи с новой ситуацией, при полном развале СССР, бывшие, а может, и настоящие советские резиденты начали продавать информацию. Такой товар не залеживался, и платили, вероятно, звонкой монетой. Да и сам Гордиевский несомненно отлично заработал, шутка ли, двенадцать лет передавал самые большие секреты КГБ – имена агентов, технику их действий, интересующие их объекты, особенности характера и настроения каждого шпиона.
Цигель больше всего этого боялся и болезненно жалел себя: вот же, раздавил свое «я» – стал шпионом системы, которая рухнула на глазах, прожил жизнь впустую. Для кого старался?
Вся эта система, дышащая ежеминутно ему в затылок, более того, как ему казалось, дававшая ему кислород для дыхания, внезапно исчезла, и Цигель повис, как паук над бездной, и вот-вот – нить паутины оборвется.
Чувство духовного самоубийства, душевного самоуничтожения лишало его дыхания в момент пробуждения, и он, лежа рядом с женой, старался едва дышать, чтобы вовсе не задохнуться.
Все тайные телефоны связи отвечали ему то долгими, то короткими гудками. Это уже стало наваждением – бросаться в каком-либо далеком от дома районе к телефонной будке.
Единственной надеждой были слова Аверьяныча в ту ночь, в парке, врезавшиеся Цигелю в память: «Мы еще встретимся. Вероятнее всего, в Хельсинки. Об этом тебе сообщат в свое время».
Приближалось время отпусков. На работе уже привыкли к байке Цигеля, что жена его не выносит летней жары, и единственное для нее спасение – Скандинавия. Он и решил лететь в Хельсинки, вывезти с собой все бумаги, пленки, фотоаппарат, портативный магнитофон, даже доллары, сумма которых была весьма значительна. Он зашил их в пояс. Была у него какая-то неясная надежда – вложить их в какой-то международный банк в Финляндии.
Больше всего его трясло, когда они проходили проверку в аэропорту Бен-Гурион, и он пришел в себя лишь сидя в кресле самолета, летящего в Копенгаген, где была пересадка на Хельсинки. Небольшой чемоданчик, в котором уместилось все «шпионское добро», он держал между ног, то и дело оглядываясь на сидящего сзади, который весь полет мирно проспал. Цигель думал о том, что если не наладит контакт со связным, то закажет поездку на пароме в Стокгольм, и ночью, гуляя по пустой палубе, вышвырнет чемоданчик в море.
