Громкий смех прерывает речь Клауса. Это смеется Альберт Девис, диким, лающим смехом, которому научил его много лет назад в Шанхае Генри-американец.
– Ты собрался в Дрезден? – говорит полковник, поднимаясь во весь рост. – К большевикам? Ты идиот! Знаешь, что они с тобой сделают? Расстреляют в двадцать четыре часа!
Клаус улыбается. Мысль о Злате наполняет его спокойствием и уверенностью.
– Буржуазная пропаганда, – говорит он. – Этими баснями вы пытаетесь запугать рабочих…
– Пропаганда? – лает полковник Девис. – Да я своими глазами видел, как СМЕРШ отводил русских, которых им выдали, в ближайшую рощу! Несколько залпов – и они возвращались назад, за следующей порцией.
– Это были предатели, – дрогнувшим голосом говорит Клаус.
– Это не были предатели, – полковник перестает смеяться и говорит очень тихо, – это были обычные люди. Даже не военные. Немцы угнали их на работу, а мы вернули домой – как и требовали Ялтинские соглашения.
– Я не верю… – начинает Клаус, но тут какой-то смерч проносится у него за спиной. Это мисс Норманд, знаменитая актриса, чьи фильмы он видел еще в Германии, колотит полковника маленькими кулачками.
– Ты! Ты их выдал! – кричит она. – Выдал русских Сталину? Чтобы их расстреляли у тебя на глазах? Подонок! Ты хуже Гитлера, хуже фашистов!
Уильям тяжело вздыхает: да, он так и знал. Отныне и навсегда «фашист» станет самым страшным ругательством.
А мы ведь думали только об английском народе: хотели, чтобы люди жили счастливо, отцы ходили на работу, матери играли с детьми, а наша страна, наша Англия становилась все краше год от года.
Водная гладь представлялась застывшей; ни единой живой души на многие мили вокруг. Куда ни кинь взгляд – мелкий серый дождь висит в воздухе. Лишь двое неторопливо двигались вдоль берега, прикрывшись зонтами.
– Понимаете, святой отец, – сказал Стивен, – дело в том, что Злата не любит меня. И потому нам никогда не быть вместе.
Патер Фейн вздохнул и поглядел вдаль сквозь запотевшие очки.
– Ровно наоборот, – сказал он, – она любит вас, и поэтому вам никогда не быть вместе.
– Я заметил, вы склонны к парадоксам, святой отец.
– Такая у меня беда, – ответил патер Фейн, – как только пытаюсь что-то объяснить, все видят парадокс. А между тем всё просто: если бы Злата не любила вас, у вас был бы шанс добиться ее кратковременной благосклонности – на одну ночь, может быть, на две. Но влюбленная девушка никогда так не поступит с тем, кого любит.
– Откуда вы знаете, что она любит меня? – дрогнувшим голосом спросил молодой человек.
– Мне ли не знать, – просто сказал патер Фейн. – Кто еще, кроме священника, так часто имеет дело со страстями человеческими? Конечно, я всегда могу отличить влюбленную девушку. Да вы и сами бы все увидели, если бы любовь вам не мешала.
– Но если она любит меня – почему же мы не можем быть вместе? Я готов жениться! Если она католичка – ведь поляки католики, да? – я готов перейти в католичество…
– Не спешите, Стивен, – вздохнул маленький священник. – Ваша Злата не может выйти за вас, потому что она не свободна.
– Она замужем? – Юноша задохнулся. – Но почему она не сказала…
Патер Фейн покачал головой:
– Она не замужем. Или, точнее, я не знаю, замужем ли она. Я знаю только, что здесь, в Корнуолле, она на работе. Я понял это сразу, когда услышал, как бегло она говорит по-немецки.
– Да, она учила немецкий в Польше.
– Понимаю, еще в школе. Стивен, она бы забыла его за годы эмиграции. А у нее беглый немецкий, как у человека, который практикуется почти каждый день. Во время войны, когда прекращаются торговля и путешествия, такая практика остается только у военных и шпионов.
Профессор Эванс сажает Ольгу на шаткий стул, наливает ей воды (черт, как жаль, что Фортунат запретил им сегодня пить!). Она что-то бормочет по-русски.
– Я все хотел сказать, – начинает Эванс, – что я большой, просто огромный поклонник вашего таланта. «Бульвар Голливуд» я видел двенадцать раз, а «На небесах от счастья» – пять. И, конечно, я не пропускал ни одного фильма с вашим участием…
– Спасибо, – с легкой грустью говорит Ольга, – жаль, я давно уже не снимаюсь. Хотя у меня есть идеи… есть планы… молодые авторы присылают мне сценарии… возможно, я еще сыграю Саломею.
– Кинематограф деградировал сегодня, – говорит Эванс. – Я убежден, что всему виной звук, эта дурацкая идея, что актеры должны говорить! На самом деле кино – это не театр, это прежде всего движущийся, динамический образ…
Ольга благодарно улыбается ему.
– Мы очень похожи с вами, – говорит Эванс. – Вы пережили немое кино, где была красота, а я – классическую физику, где была ясность.
Вопреки тому, что можно было предположить, комната Фортуната выглядела совсем заурядно. Там был стол; была кровать с высокой спинкой и резной шкаф, ровесники века. Сам Фортунат, одетый в брюки и рубашку без галстука (то есть вполне по-европейски), лежал на кровати, лениво листая книгу, когда в дверь постучали. Не поднимаясь, он крикнул:
– Заходите, святой отец.
Дверь приоткрылась. Сначала в комнате появилось лицо, точь-в-точь как у добродушного домового, а затем последовал и сам патер Фейн.
– Как вы догадались, что это я? – спросил он, присаживаясь к столу.
Фортунат отложил книгу и сел на кровати.
– Только у вас хватило бы смелости презреть мои запреты, – сказал он. – Вчера, внизу, я сразу понял: они все – статисты, а мы с вами – два игрока.
– Если честно, – смиренно сказал патер Фейн, – я не большой знаток азартных игр.
Фортунат рассмеялся. На вид ему было лет тридцать пять – сорок, то есть был он в том возрасте, когда мужчине начинает казаться, будто он знает, как подступиться к любой задаче, которую подкинет ему жизнь.
– Разве не удивительно, – сказал он, – что все эти люди собрались здесь, дабы сыграть свои роли в предназначенной им драме?
– Меня, – ответил патер Фейн, – давно перестали удивлять дела, замысел которых нашептан в преисподней.
Фортунат улыбнулся, но потом улыбка сбежала с его лица.
– Однажды я побывал в аду, – серьезно сказал он, – но это было давно. И, честное слово, никто не нашептывал мне там никаких замыслов. Так что если мы говорим о преисподней, лучшее представление о ней может дать сегодняшняя Европа.
– Да, – кивнул патер Фейн, – и вы не спешите туда, в отличие от проходимцев всех мастей, которые сегодня как стервятники обгладывают труп побежденной Германии, толкая падающих и добивая раненых. Но вы – артист своего дела, вы не ищете легкой добычи. Мошенничество, обман – это для вас своеобразное искусство. И вместо того чтобы мародерствовать на развалинах Европы, вы отправились сюда, в стан победителей, уверенный, что и здесь найдете тех, кто несет в себе боль и рану.
– Там, где вы видите рану и боль, – ответил Фортунат, – я вижу силу и мужество. Вижу людей, которые знают, что победитель ничем не отличается от побежденного, а каждая победа несет семена собственной гибели. Победитель не получает ничего, и он лучше проигравшего лишь потому, что победа избавляет от иллюзий: ведь потерпевший поражение может утешать себя тем, что сложись его судьба иначе, он насладился бы победой. Но лишь победитель знает: разницы нет – судьба всегда судьба. Поэтому там, где вы видите слабость, я вижу волю. Вижу готовность идти на самый край, туда, где человек остается один.
– Бросьте, – ответил маленький священник. – Когда я слышу о «крае, где человек остается один», мне хочется назвать вас шарлатаном. Мы оба знаем: каждого из нас за гранью ждет Тот, Кто никогда не оставит нас в одиночестве. Его заботам вверяем мы себя на той последней грани, о которой вы говорите.
– Сказки, – пожал плечами Фортунат, – давно надоевшие сказки. Сознайтесь: мы с вами коллеги. Мы оба дарим людям обман, даем нашим адептам спасительную иллюзию. Но вы, христиане, уже который век вышиваете по знакомой канве, а люди, подобные мне, не ленятся каждый раз подбирать новый узор, стараются дать своей пастве именно то, что нужно ей сегодня.
– Обманывайте других, Фортунат, если таков ваш выбор, но не обманывайте себя. Какой новый узор вы можете дать этим людям? Чем вы утешите человека, чей город сожгли дотла? Что скажете поэту, неспособному больше писать стихи? Актрисе, которая пережила свой талант, и ученому, который больше не верит в свою науку? Девушке, растоптавшей свою любовь ради шпионажа, и юноше, потерявшему эту любовь? Патриоту, который увидел, как его патриотизм превращается в предательство, и офицеру, который, выполняя приказ, отдал мирных жителей на растерзание тирану? Чем вы поможете им?
– Я дам им иллюзию. Блистательную иллюзию власти и силы, с которой они смогут начать жизнь заново. Я даю им волю к жизни, даю им новую жизнь. А вы, святой отец, что можете дать им вы?
