Мирская удивилась:
– А что, дверь открыта была или закрыта?
– Дверь-то как раз приоткрытой оставалась, а к вам, гражданочка, – он обратился к Гельке, отпирающей в это время свою дверь, в квартиру Керенского, – к вам они жвачку на глазок налепили. Ну, это ясно, чтоб не подсмотрел никто. Хотя… хотя знали конечно ж, что не будет никого, раз похороны у вас. Извините, конечно. Вы, наверно, покойнику родственница будете?
– Дочь это, – ответила за нее Мирская, – дочь Федора Александровича – Ангелина Керенская, – и строго добавила: – Может, пройдем наконец к нам?
Долго проходить не пришлось. Страшное обнаружилось уже от самой двери. Два темных голых прямоугольника на выцветшей стене зияли перед глазами вошедших в квартиру Розы Марковны: слева и справа от лестницы, ведущей на второй квартирный этаж. Не было «Сапожника и кукушки» и «Женщины с гитарой» – двух брильянтов в коллекции Мирских. Больше ничего из имущества взято не было. Каких-либо следов, оставленных преступниками, или отпечатков пальцев опергруппа, включая экспертов, в квартире не обнаружила. Да и не рассчитывали найти, если честно. Преступники были профессионалы, и это было ясно по тому, с какой филигранной точностью было выверено до секунды время их пребывания на месте преступления.
Этот так горько начавшийся день уже после того, как горечь порядком отступила, дав место радостному чувству, вновь разом обрел ужасное и безнадежно пугающее продолжение в виде кражи драгоценных живописных работ двух величайших мастеров современности из той самой квартиры, что располагалась напротив двери покойника Керенского.
…Смерть соседа, дяди Феди, как бы кощунственно ни отзывалось это в закаленных Митькиных мозгах, пришлась весьма кстати. План, который родился в его голове, был хорош, с какой стороны ни взглянуть. Митька набрал Стефана и попросил о встрече.
– Приезжай, – коротко ответил тот. – Жду тебя через сорок минут.
Митька прибыл еще раньше. Сразу сел, не раздеваясь, и выложил. Стефан пару минут помолчал, прикидывая что-то про себя. Затем отреагировал:
– Браво, Академик! Думаю, это оптимально. Браво!
В тот же день Стефан позвонил Розе Марковне и принес ей свои соболезнования в связи с кончиной многолетнего соседа, талантливого скульптора и милейшего человека. Тут же предложил сопровождать на кладбище: туда и обратно, на своей машине, раз Вилена Борисовича все равно в городе нет.
– И Глеба Иваныча прихватим. Такое дело – всех доставлю и верну, – добавил в конце разговора.
– Спасибо, миленький, – Мирская была тронута вниманием заботливого соседа. – И Геленьку, если можно.
В список, разумеется, попали все. Сам же Томский сопровождал грустное мероприятие в качестве сочувствующего соседа и ценителя искусств. Митька также выкрутил время и подскочил в Трехпрудный к бабуле на своем «БМВ».
– Стефан нас отвезет, – сообщила правнуку Роза Марковна. – Мы с Гелечкой поедем, так ей спокойней будет. Так что ты сам, Митенька. Там и встретимся.
– Ладно, бабуль, – согласился правнук. – Спускайтесь, я закрою и догоню.
Как только внизу хлопнула дверь подъезда, Митька одним коротким движением руки сорвал со стены «Кукушку», другим взмахом руки подцепил снизу «Гитару» и, приставив обеих к стене, выглянул на лестницу через щель, приоткрыв входную дверь. Все было тихо. Он лихорадочно набрал номер диспетчерской службы и поставил квартиру на охрану. Затем быстро пересек площадку, достал ключи от двери Керенского и, отперев замок, распахнул ее настежь. Еще через четыре секунды, захлопнув собственную дверь, он уже перекантовал обе работы в квартиру напротив.
Следующее движение было наверх, в комнату, забитую хламом, подрамниками и старыми холстами. Это заняло еще секунд двенадцать на все про все – пристроить полотна, найдя щель между самыми большеразмерными холстами и определив наиболее подходящее место на стеллажах.
Еще через десять секунд он уже запирал жилье покойного скульптора ключом, оставшимся у него со времен, когда он с ведома Люськи Керенской водил туда девок и регулярно устраивал любовные встречи с Варькой Бероевой, чапайкинской внучкой.
Она-то и возникла некстати, в самый неподходящий для дела момент, в нехороший, в очень нехороший: когда одним нажатием большого пальца он вмазал размоченную жевательную резинку в глазок соседской двери. Так ему насоветовал Стефан – такой вещдок вполне бы мог поддержать версию о преступниках со стороны, оградивших себя подобным несложным способом от случайных глаз.
Варя хмуро окинула Мирского взглядом, ничего не сказала, презрительно ухмыльнулась и пошла себе вверх по лестнице дальше. Выводов Митька делать не стал – не было времени. Как только внучка генерала исчезла из видимости, он вновь отомкнул замок своей двери, оставив в проеме почти незаметную для глаза щель. Затем он ринулся вниз и появился во дворе ровно в тот момент, когда машина Томского с участниками похорон тронулась с места. Роза Марковна помахала правнуку из окна машины и грустно улыбнулась. Сам же Стефан на Дмитрия Мирского никак не прореагировал. Взглянул лишь на часы и задумчиво пожевал губами.
После отбытия машин во дворе дома в Трехпрудном остался единственный ярко-красный микроавтобус. Однако к траурной кавалькаде отношения микрик этот не имел. Да и номеров на нем, кстати, не было никаких, несмотря на то что двигатель работал, а водитель в пышных усах и с бородой находился за рулем.
За несколько минут до прибытия милицейского наряда микроавтобус рванул с места и исчез. Но еще за пару минут до этого из подъезда, в котором жили Мирские и проживал покойный, двое мужиков в строительной одежде выносили нечто листовое и объемное, типа строительной фанеры или чего-то подобного. Во всяком случае, отдельные свидетели успешно вспоминали потом, на чем задержался глаз. В детали, правда, никто особенно не вникал, полагая, что красный автобус знал, что делать, и без них. Одно свидетели не могли учесть в своих предположениях – то, что этот запоминающийся автобусик, так же как и жвачка на глазке, и бутафорская фанера с мужиками, являлся отвлекающей частью совместно разработанного Стефаном и Академиком хитроумного плана похищения картин из дома Мирских.
Что же до участников самих похорон, то когда процессия добралась до Немецкого кладбища, Академик давно уже был там, поджидая остальных. В руке он держал два букета: один – свой, с белыми хризантемами, другой для бабули, с красными розами.
Стали вылезать по одному. Стефан стоял у распахнутой дверцы автомобиля и лично помогал женщинам, подавая навстречу руку. Глебу Иванычу тоже подал. Тот в ответ протянул свою и благодарно глянул на добродетеля. Но встречных глаз в ответ не нашел. В это время взор Стефана устремлен был куда-то в сторону, левей автомобиля, туда, где был запаркован черный Митькин «БМВ». В том же самом направлении Томский сделал лицом вопросительный жест, слегка приподняв брови и чуть поведя головой. Машинально Чапайкин бросил взгляд туда же, куда смотрел и Стефан. На другом конце обоих взглядов, в точке их пересечения, наличествовал единственный живой объект – правнук Розы Марковны с двумя букетами цветов. Правнук едва заметно улыбнулся Стефану и сжал веки, подтверждая тем самым полное довольство. Стефан так же удовлетворенно сжал глаза…
Еще минут через двадцать подъехали остальные, всего вместе с Трехпрудным собралось человек пятнадцать. Перед тем как опустить Федьку в могилу, стали говорить. Дамочка из Союза художников, та, что самоустранилась, узнав о дочке, изрекла несколько дежурных фраз и отошла. К словам дамы по паре нетвердых слов присоединил каждый из небритых мужиков, чем-то неуловимо походивших на самого покойника. Затем слово свое сказала Роза Марковна – о том, какой Федор Александрович был превосходный сосед, изумительно чуткий человек и носитель неповторимого таланта в области скульптурного мастерства. В самом конце полшага в сторону ямы сделала Гелька и, преодолев страх, промолвила, слегка заикаясь:
– Федор Александрович был мне отец, но никогда об этом не говорил. А я не спрашивала, потому что не знала. Но зато он был добрый и очень меня любил. И я его тоже очень любила. И мама. И никто в этом не виноват. И я никогда своего папу теперь не забуду, потому что он так хотел. И маме об этом расскажу. И Ринатику с Петрушкой, хоть они и Хабибуллины, а не Керенские. – Она помолчала и обвела глазами присутствующих. – Лучше бы я ему ничего не говорила про себя и про маму, тогда он, может, еще б пожил, – она подошла к гробу и поцеловала Федьку в лоб, – Прости меня, пап, что я в Москву приехала, я не хотела, это так само получилось.
Скорей всего, из сказанного незнакомой девушкой мало кто что-либо понял, но вникать в смысл слов никому и в голову не пришло. Небритые мужики поскорей хотели выпить, дамочка нервно посматривала на часы, желая, развязавшись с общественной нагрузкой, сейчас же испариться, а Трехпрудные, все почти, какие были, включая Фиру Клеонскую, и так знали все, что следовало знать, про Федьку и про обретенную им в день смерти житомирскую дочь. Когда Гелька закончила и отступила на полшага назад, Роза Марковна приблизилась к ней, притянула к себе и прошептала на ухо:
